Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

сама давать им поручения, сама с них спрашивать, а царь, что царь… Царь будет «царствовать, но не править». Прекрасная формула, вывезенная, кажется, из какой-то английской брошюры. Ага, размечтались. Я мысленно представил себе картину: я, в парадном мундире, с короной на голове и скипетром в руке, важно восседаю на троне, в то время как некие господа в пиджаках, избранные неизвестно кем и за что, вершат судьбами России. Нет, уж лучше тогда сразу учредить титул «Первый Почетный Зритель Российской Империи».

И поэтому в наших планах, пока еще черновых и зыбких, — Думу эту самую разогнать, как разгоняют дым от папиросы, и назначить перевыборы. С новым курсом. Расширить число представителей крестьянства. Мужик, даром что университетов не кончал и Маркса не читал, понимает жизнь куда яснее иного приват-доцента. Он понимает, что болтуны умеют только болтать, сидючи на его, мужицкой, шее. Думцев вона сколько набралось, никто из них пашню не пашет, а все пить-есть хотят, да в моторах разъезжать! Министры, значит, будут перед Думой отвечать, ладно, допустим. А Дума перед кем? Перед избирателем? Так тот далеко, его не слышно. Сегодня болтун и вор в Думе заседает, а завтра, глядишь, вильнул хвостом, да и махнул в заграницу, от греха подальше. А царь — это царь! Это на всю жизнь, до самого смертного часа. Это крест, а не привилегия. Опять же, одного прокормить проще, чем сотню дармоедов, да и чего царя кормить — у него, по общему убеждению, уже всего много.

Примерно так, сбивчиво, но убедительно для простого уха, будет вести свою агитацию «Пионерская правда», а за ней, как стая послушных гончих, подхватят и все прочие проправительственные газеты. У нас много козырей в рукавах, не сомневайтесь. Умереть так с музыкой, как говаривали козлятушки, а уж править — и подавно.

Но есть и одно огромное, опасное, как болото, «но». Главное — царь-то я царь, Государь Император и Самодержец Всероссийский, всё записано в основных законах империи, но… до совершеннолетия мне, увы, далековато. А несовершеннолетний император — это как рояль в кустах, но без струн. Или как автомобиль без бензина: конструкция внушительная, а движения нет. Регентский совет — вот выход, предложенный нам историей и здравым смыслом. Ma tante, Великая Княгиня Ольга Александровна, и сестры — Ольга и Татьяна — готовы взвалить на свои хрупкие плечи почётную обязанность исполнять обязанности царя до моего совершеннолетия. Но Великие Князья настаивают, что в сию тяжелую годину в регентском совете необходимо присутствие человека в штанах. Опытного, решительного и авторитетного. Мол, Papa не мог предвидеть такую кончину. А сейчас, видите ли, на грани само существование монархии! И в качестве спасителя, как нетрудно было догадаться, выбрали Николая Николаевича. Какая неожиданность! Ну да, его недавняя поездка в Вену, где он, по слухам, вёл какие-то туманные переговоры, подтвердила — или, вернее, должна была подтвердить — его ведущую роль среди Великих Князей. Опять же, и армия, говорят, на его стороне. И, что особенно важно, Гвардия.

При слове «гвардия» в памяти моей, напичканной свежими знаниями, сразу всплыли страницы секретных трудов. Гвардия в правлении несчастного Иоанна Антоновича точно так же отстранила Бирона от регентства, заменив его Анной Леопольдовной, а потом уж преображенцы довершили дело, возведя на престол Елизавету. Не хочу я судьбы Иоанна. Не хочу томиться в Шлиссельбурге, пусть даже и в позолоченной клетке. Эта мысль холодной змеей заползла в душу и застыла там.

Но вот что тревожит особенно, заставляя вновь и вновь возвращаться к роковой развязке в парке: Mama погибла. Papa погиб. Оба в результате заговора. Означает ли это, что история, меняясь в частностях, в деталях, в именах и датах, неизменна по своей сути? Что она, подобно фатальной машине, давит всё на своем пути, и никакие человеческие усилия не в силах вытолкнуть её из колеи? И что меня, моих сестер, и саму Российскую Империю ждёт всё тот же конец — бесславный, ужасный, кровавый?

Но покоряться никому, даже Истории, этой старой карге с лицом Медузы, я не собираюсь. Нет, не собираюсь!

Нужно оказать сопротивленье,

Что б в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними!

И никак иначе!

Шекспир, как всегда, подействовал благотворно. Образование — сила! Оно даёт не только знания, но и оружие — оружие духа, столь необходимое в минуты слабости.

И, отряхнув с себя уныние, я пошёл во дворец. Неспешным, но уверенным шагом, каким, должно быть, шел Гамлет на встречу с тенью отца, дабы получить заветный зарок.

Михайло Васильич принял мою шинель с таким благоговением, будто это была не простая шинель, а императорская мантия. В общем, так оно и было.

— Он здесь, Ваше Императорское Величество, — прошептал Михайло Васильич вполголоса, и в его глазах я увидел глубокое удовлетворение. Сам Император, хоть и малолетний, под его опекой! Он титуловал меня при каждой возможности, вкушая плод власти, хоть и отраженной.

— Где именно? — спросил я, уже предугадывая ответ.

— В кабинете Его Величества… простите, Вашего Величества, — смутился он, поймав мой взгляд.

— Понятно, — кивнул я.

Но сначала я прошёл в свой покой. Нужно было перевести дыхание, собраться с мыслями. Огляделся. Взгляд упал на зеркало в золоченой раме. Я подошел ближе. Что ж, вид… вид приемлемый. Бледен, конечно, глаза слишком большие, в них застыла тень недетской тревоги. Но подбородок упрямый, взгляд прямой. Сойдёт. Сойдёт для начала трудного разговора, который должен был определить если не всё, то очень и очень многое.

В кабинет я прошел не через парадную дверь, а через антресоли. Это первый дебютный ход, и он удался вполне: я мог смотреть на Николая Николаевича сверху вниз, что редко кому удавалось: два метра три сантиметра — попробуй, посмотри на такого исполина сверху вниз. С высоты же антресолей он казался почти обыкновенным человеком, сидящим в кресле, — правда, в кресле моего отца.

Спускался я с антресолей нарочито медленно, с почти церемониальной торжественностью. Я всегда по лестнице хожу медленно, выработалась стойкая, спасительная привычка. Чтобы не споткнуться ненароком, не упасть, не вызвать обострения проклятой болезни, что долгие годы преследует меня. Каждый шаг был отмерен, выверен, подконтролен. В такие минуты особенно остро понимаешь всю зыбкость человеческого существования: одна неверная ступень — и всё, конец.

Николай Николаевич восседал на месте Papa. Он не просто сидел в том кресле — он обживал его, вживался в роль, и делал это с отвратительным, на мой взгляд,