Ленька-активист - Виктор Коллингвуд

развивались черти как — резко, прерывисто, как телеграфная морзянка. Она все больше напоминала мне кошку, что гуляет сама по себе: приходила, когда хотела, и уходила, не прощаясь, по-английски. После ее визитов в моей холодной каморке еще долго пахло ее духами, а на душе оставалось смешанное чувство опустошенности и какого-то странного, болезненного счастья. Вика могла пропасть на неделю, не давая о себе знать, а потом вдруг явиться ко мне поздно вечером, без предупреждения, с горящими глазами и какой-нибудь безумной идеей.

— Леня, а давай завтра махнем за город, на лыжах! — заявляла она, сбрасывая у порога свою каракулевую шубку.

— Вика, у меня завтра зачет по сопромату, — пытался возражать я.

— Сопромат подождет! — смеялась она. — А зима — нет!

И мы ехали. Или шли в театр, или просто бродили по заснеженным улицам ночного Харькова. Она была неутомима, полна какой-то дикой, необузданной энергии. С ней никогда не было скучно, но никогда не было и спокойно.

Все дело в том, что она жила в другом мире. Дочь крупного «ответственного работника», она имела доступ ко всему, о чем я и мои товарищи могли только мечтать: поездки в ГУМ в Москву, хорошая одежда, импортные товары. Ей не нужно было думать о завтрашнем дне, о деньгах, о пайках, о карьере.

Иногда наши встречи обходились мне очень дорого.

— Леня, я умираю, как хочу пирожных! — заявляла она, останавливаясь у витрины нэпманской кондитерской, где на подносах, как драгоценности, лежали эклеры и «наполеоны».

И я, скрепя сердце, заходил и оставлял там свой недельный заработок, покупая ей эти воздушные, пахнущие ванилью и буржуазной роскошью пирожные. Она ела их с детским восторгом, а я смотрел на нее и думал о том, как я протяну теперь до зарплаты и у кого можно урвать очередную «пятерку». Но я не мог ей отказать. Было в ней что-то такое, что заставляло меня забывать и о сопромате, и о деньгах, и о моих амбициозных планах. Нет, я, конечно, пытался говорить с ней о своих планах, о будущем, о карьере. Но она только смеялась в ответ:

— Ах, оставь этот мелкобуржуазный треп! — говорила она. — Кто знает, что будет завтра? Может, мировая революция, а может, и комета на землю упадет. Жить нужно здесь и сейчас, Леня! Дышать полной грудью!

Я понимал, что так долго продолжаться не может, что эти отношения — тупик. Что рано или поздно мне придется сделать выбор между этой пьянящей, разрушительной страстью и предначертанным мне путем наверх. Увы, но мы просто были из разных миров. Я — целеустремленный, расчетливый, строящий свою карьеру по кирпичику. Она — дитя новой, безумной эпохи, живущая одним днем, одним порывом.

Развязка наступила в феврале. В один из тех серых, промозглых дней, когда небо над Харьковом висит низко, как грязная мокрая тряпка, и кажется, что до весны еще целая вечность. Я возвращался с завода, уставший и злой. В цеху случился аврал, и я, промерзший до костей, мечтал только об одном — добраться до своей каморки и завалиться спать. И вдруг, на углу Сумской, увидел ее. Вика шла под руку с высоким, щеголевато одетым молодым человеком в форме командира РККА с двумя «шпалами» в петлицах. Они о чем-то весело смеялись, и она, запрокинув голову, смотрела на него снизу вверх тем самым взглядом, который я так хорошо знал. Взглядом, который обещал все.

И тут внутри у меня что-то оборвалось. Нет, я, конечно, всегда помнил о ее «свободных» взглядах: она говорила об этом постоянно. Но одно дело — знать, и совсем другое — видеть.

Через три дня она, как ни в чем ни бывало, заявилась ко мне. Принесла откуда-то добытые апельсины, пахнущие солнцем, морем и далекими, недоступными странами.

— Леня, смотри, что у меня есть! — щебетала она, раскладывая их на моем шатком, заваленном чертежами столе. — Будем изживать витаминный голод! Настоящие, из Яффы!

Я молчал, глядя в окно, за которым кружился редкий снег.

— Что с тобой? — она удивленно посмотрела на меня. — Ты какой-то… неживой. Сопромат опять завалил?

— Я видел тебя Вика, — сказал я тихо, не поворачиваясь. — На Сумской. С военным.

Она на мгновение замерла, потом ее брови удивленно поползли вверх.

— Видел? Ну и что? Это мой старый знакомый, мы вместе в кружке эсперанто занимаемся. Он — очень славный малый. Мы просто гуляли.

— Просто гуляли? — горько усмехнулся я, поворачиваясь к ней.

— Леня, ты что, ревнуешь? — она рассмеялась, и этот легкий, беззаботный смех резанул меня по сердцу. — Я же тебе говорила: ревность — уродливый пережиток собственнической морали. Это чувство, которое унижает и того, кто ревнует, и того, кого ревнуют. Мы — свободные люди. Мы не принадлежим никому, как вещи!

— Ну, то есть — сегодня со мной, завтра — с ним?

— А почему нет? — она посмотрела на меня с искренним недоумением. — Если мне хорошо с тобой, и хорошо с ним? Разве это преступление? Любовь — это не паек, который выдают по карточкам, в одни руки. Это — солнце, оно светит для всех!

И в этот момент я понял, что все кончено. Я не мог, не хотел жить по ее правилам. Мне нужно было все или ничего.

— Знаешь, Вика, — сказал я, и голос мой прозвучал глухо и отчужденно. — Я, наверное, не дорос до твоей свободной морали. Я — собственник. Пережиток прошлого. И поэтому я не вижу больше смысла в наших встречах!

Она удивленно посмотрела на меня.

— Ты что… ты меня прогоняешь? Из-за этих глупых, мещанских предрассудков?

— Я просто ставлю точку, — сказал я. — Мы слишком разные.

На ее лице отразилась целая гамма чувств: удивление, обида, гнев.

— Ну и дурак, Брежнев! — фыркнула она. — Сухарь! Живи со своими сопроматами и чертежами, комсомольская вобла!

Она схватила свою шубку и, не прощаясь, выбежала из комнаты, хлопнув дверью так, что в единственном окошке зазвенели стекла.

А я остался один. В моей каморке еще пахло забытыми апельсинами и ее духами. Но было тихо и пусто. Нда… Вот тебе, парень, наука! Я сам того не заметив, привязался к ней.

А зря.

* * *

Разрыв с Викторией оставил в душе горький, неприятный осадок, но времени на рефлексию не было. Жизнь неслась вперед, как