Почему Я? Часть 2 - Владимир Германович Корешков

подкормили и подлечили для придания товарного вида. Маму с дочкой больше не насиловали. Едол запретил, мотивируя это тем, что от меня пора избавляться, хоть я и ценный кадр, везти меня на рынок одного не совсем экономически выгодно, то есть нецелесообразно, а если продолжать в том же темпе пользовать этих двух кобылок, то они, по его словам, «Не выдержат обилия оргазмов и скоро сдохнут».

Братва слегка повозмущалась, но перечить атаману не стали. Так что «благодаря мне» мама и дочка получили временную передышку. Силония нас лечила изо всех сил, изображая Николая Ивановича Пирогова, и, мне кажется, чересчур много времени проводила с нами. Эта маленькая рыжая дрянь с повышенным садистским удовольствием, не жалеючи, мазала нас своей жуткой мазью, втирая ее в наши раны с такой сильной увлеченностью, как обычно втирают неподатливый воск в паркетный пол. Ей было по барабану, от кого она услышит крик боли и увидит выступившие на глазах слезы. Приторно-противно улыбаясь своими толстыми губами в этот сладострастный для нее момент, она на секунду замирала, задерживая дыхание, пристально вглядываясь в жертву, ища глазами ее глаза. А у самой на щеках проступал восторженный румянец, взгляд застилала сладострастная пелена похотливого удовольствия. Особенно ей нравилось обрабатывать открытые, поэтому крайне чувствительные и очень болезненные, кровоточащие после известных событий женские промежности и задний проход. Женщины дергались, невольно вскрикивая от резкой невыносимой боли, и это для Силонии был момент наивысшего наслаждения. Но, как ни странно, ее адская мазь действовала – раны затягивались.

Я всегда подозревал, что из таких, как она, впоследствии вырастают неплохие коновалы и эскулапы, именуемые у нас светилами хирургии и стоматологии и носящие почетные звания доктора и академика. По моему стойкому убеждению, поступить по собственному желанию без какого-либо принуждения извне в медицинский вуз, да еще на курс хирургии или стоматологии, может лишь человек с ярко выраженными садистскими наклонностями, ну или имея другие, не менее сложные и опасные, психические отклонения и заболевания.

Я неоднократно наблюдал за тем, с какой дикой радостью и демонической улыбкой Мефистофеля на благообразных лицах эти ребята в белых халатах потирают руки, завидев нового, свежего, еще не разрезанного их скальпелем пациента. И ждут не дождутся, когда же несчастного отправят в операционную, а уж там они оторвутся по полной, предварительно, конечно, опустошив в ноль карманы имевшего несчастье попасть к ним в лапы больного. Не зря существует такое выражение: «Был бы человек, а болезнь для него всегда найдется». Хотя, вполне возможно, я не прав и эти люди с превеликим усердием кромсают, режут, пилят и долбят человеческую плоть исключительно из милосердия.

Перед самой поездкой на невольничий рынок нас заставили раздеться, вымыться, после чего полностью намазать свои тела с ног до головы растительным маслом, чтобы мы выглядели как можно привлекательнее. Одежду забрали совсем, повезли голыми, как жирафов, в клетке, заковав предварительно в кандалы руки и ноги, дабы мы чего не удумали. Правда, на дорогу дали несколько кувшинов воды, чтобы по пути «не засохли».

Сам рынок располагался не так далеко, всего полдня пути, и находился в живописнейшем месте – лагуна с белоснежным, мелким, как просеянная мука, песком под ногами, зажатая горами с трех сторон, а с одной стороны омываемая лазурными водами океана. Исходя из того, что галеры, имея под килем довольно глубокую осадку, свободно причаливали к пирсу из деревянного помоста, возле самого берега было достаточно глубоко, а океанская вода настолько чистая, что дно с его растениями и множественными подводными обитателями видно как через призму стекла – до мельчайших подробностей, как будто под тобой рукотворный аквариум.

Здесь юпинянцы – молодцы, природу еще не успели загадить. Но все впереди…

Вообще-то это был не совсем невольничий рынок, в том смысле что продавались здесь не только люди, по разным причинам ставшие рабами, тут продавалось все – от всевозможных продуктов питания, вина, одежды до тысячи мелочей. Ларек на ларьке. Базар буквально кишел людьми – покупателями, продавцами и разнообразным товаром. Под продажу использовался каждый метр. Ларек с одеждой и тряпками был плотно прижат к ларьку с продуктами, тут же их подпирал грубо сколоченный помост с голыми фигурками – людским товаром. И так куда ни кинешь взгляд – кутерьма вокруг творилась несусветная, не продохнуть – шум, гам, ржание лошадей, скрип колес повозок, людской гомон, галеры грузятся и разгружаются, какие-то отплывают, а какие-то только причаливают, гулко стукаясь об пирс изъеденными океанской волной деревянными бортами. Шум опускаемых и поднимаемых парусов, свист плетей и зычные окрики надсмотрщиков, мешки и тюки с товаром, кувшины с вином и бочонки с пресной водой перекочевывали из одних рук в другие, из одного трюма в другой. Тут же, кого из рабов купили до конца его недолгой теперь уже жизни, приковывали цепями в трюме к гигантским веслам, рассчитанным на трех гребцов каждое. Рядом между галерами сновали маленькие лодчонки и ялики побольше с парусом. Пахло свежей рыбой, водорослями, морским бризом, дегтем, потом человеческих тел, уставших от тяжелой работы, полуистлевшими в море от постоянного соприкосновения с водой и высушенными на солнце до звонкости на ветру пеньковыми канатами, а еще деревом вытоптанных добела помостов и галер, впитавшим в себя воздух далеких стран. Отовсюду несло свежеприготовленной стряпней.

Наша повозка под присмотром пяти бандитов, скрипя несмазанными колесами, с трудом пробиралась сквозь многоголосую толпу к тому помосту, который принадлежал на время базарного дня только нашим мучителям. То и дело мы останавливались в каком-то заторе. Наши охранники, не слезая с коней, переругивались с другими, такими же, как они, продавцами и кричали до хрипоты, чтобы им уступили дорогу. Наконец мы добрались до своего торгового помоста.

Нас троих заставили выйти из клетки и встать на нагретые доски. Стоять мы обязаны были ровно, не прикрывая срамные места, – руки по швам, садиться нельзя, покупатель должен видеть, за что он отслюнявливает свои кровные. Пить можно, есть тоже. Выдали на троих две сухие хлебные лепешки. Справлять нужду, если невмоготу, тут же. Стесняться нечего – клубника или та же вишня, лежащая на лотке, когда пускает сок, не стесняется. Или же все-таки стесняется? Покупателям вообще-то до лампады, что там товар испытывает. Какие у него чувства.

Как только мы встали на этот специфический подиум, вот тут и началось…

Теперь я узнал и почувствовал на своей шкуре, что испытывает бегемот и другие зверушки в зоосаду. Проходящие мимо люди останавливались возле помоста, бесстыдно разглядывая маму с дочкой и меня. Кто-то это делал небрежно,