Фантастика 2025-58 - Евгения Букреева

Борис подскочил на месте.

— Ставицкий? Вышел на связь?

— Нет, там полковник… полковник Долинин. Требует Савельева.

Они с Алёхиным переглянулись и бросились в комнату с телефонами. Борис схватил валяющуюся трубку, слегка подрагивающим от волнения голосом проговорил:

— Литвинов у аппарата. Кто это?

— Борис Андреевич? Это Долинин. Здравствуйте.

Знакомый уверенный голос полковника звучал так отчётливо, словно не было сотен этажей, разделявших их.

— Как? Как вам удалось?

Борис нервно сжимал в руке трубку, прямо как Савельев во время переговоров со своим сумасшедшим кузеном. Рядом, ловя каждое слово, застыл встревоженный Алёхин. А Долинин по-военному чётко докладывал об обстановке: о вышедшем с ними на контакт Соколове, главе сектора связи, о примкнувшем к сопротивлению Мельникове. Борис слушал, но потом всё же не удержался — перебил.

— А Ника? Владимир Иванович, Ника, дочь Савельева. Что с ней?

— В порядке Ника. Мы её в безопасном месте спрятали.

Борис почувствовал облегчение и тут же гаркнул на застывшего на пороге с открытым ртом молоденького военного.

— Савельева сюда! А-а-а ладно, я сам.

Он передал трубку Алёхину и тут же схватился за телефон внутренней связи, но уже набирая номер БЩУ, понял, что Павла скорее всего там нет — стрелки на настенных часах показывали почти десять. Так оно и вышло. На том конце провода раздался мягкий голос Миши Бондаренко, Борис его даже не дослушал, бросил трубку и опять переключился на Долинина.

— Владимир Иванович, буквально десять-пятнадцать минут. Павел уже в общежитии.

— Хорошо. Значит, давайте так: когда Павел Григорьевич придёт, наберите Илью Шостака, мы у него. Номер начальника береговой охраны, Павел Григорьевич должен знать, но на всякий случай, запишите.

— Запиши! — бросил Борис Алёхину, а сам бегом кинулся вниз, на административный этаж.

Павел был у себя в комнате. Судя по их с Анной напряжённым лицам — выясняли отношения, что немудрено. После сегодняшнего-то «геройства» Савельева.

На ворвавшегося без стука Бориса Павел бросил убийственный взгляд и открыл было рот, чтобы рявкнуть в своей излюбленной манере, но Борис его опередил:

— Долинин вышел на связь! Сейчас звонил на командный пункт Алёхину!

Про Нику он не успел сказать, потому что Савельев тут же рванул, не дослушав остальное. Борис, перехватив ошеломлённый Аннин взгляд, быстро пожал плечами и бросился вслед за другом.

— Что… как ему это удалось? А Соколов? Почему у Шостака? — Павел задавал вопросы на бегу, а Борис, приноровившись к Савельевскому размашистому шагу, пытался более-менее полно на них отвечать.

Как это часто бывает с добрыми вестями, новость о связи уже облетела общежитие. То тут, то там хлопали двери, люди выглядывали из комнат, смотрели на спешащего Савельева, перебрасывались фразами. Борис всё порывался сказать про Нику, но каждый раз, как начинал, Павел спрашивал что-то ещё.

— Паш, погоди, — Борис тормознул, схватил Павла за рукав рубашки, почти насильно останавливая его. — Паша, Ника…

При имени дочери Павел побледнел. Страх, растерянность, боль… всё это разом отразилось на лице друга, и Борис понял. Пашка до одури, до дрожи, до немоты боялся дурных известий, боялся так, что даже не спрашивал, хотя — и это тоже понял Борис — ни на миг не переставал об этом думать.

— Ника нашлась! С ней всё в порядке, Паша. Она у Долинина! — Борис наконец сказал то главное, что и нужно было сказать. — С ней всё в порядке, всё в порядке, Паша.

Он повторял это, видя, что Пашка его не понимает, не слышит. Страх всё ещё стоял в глазах друга, лицо закаменело, и Борис, как в детстве, схватил Павла за плечи, встряхнул, приводя в чувство. На бледное лицо стал возвращаться румянец, и Борис увидел, что до Савельева начинает доходить смысл услышанного.

— Дошло наконец-то до идиота? — по-хорошему хотелось влепить Пашке пощёчину, чтобы окончательно привести в чувство. — Она у Долинина! Твоя дочь у Долинина. А я тебе говорил, вот что ты за чёрт! Ну хорош, Паш… в руки себя возьми.

Дверь, у которой они стояли, тихо скрипнула. Две семёрки — две счастливых семёрки — Борис успел выхватить их взглядом и даже выругаться про себя, угораздило же устраивать сцену именно рядом с этой комнатой. В коридор высунулась Маруся.

— Паша?

— Долинин вышел на связь. И Ника… с ней всё хорошо теперь…

— Паша! — на круглом лице вспыхнула счастливая улыбка. Загорелись искорки в серых глазах, обдавая теплом, и Пашка тоже заулыбался, глупо, как ребёнок.

Борис хотел чего-нибудь съязвить, уж больно по-дурацки выглядел в этот момент Савельев, но не смог. Не из-за Савельева — из-за неё. Из-за глаз этих чёртовых, из-за мимолетного взгляда, который Борис поймал на себе, и который уже видел однажды. Видел, за секунду до их первого поцелуя…

Борис открыл папку с документами, которые принёс с собой (Павел просил навести порядок на складах — техника и материалы, предоставленные Величко, всё ещё числились неучтёнными), пробежался глазами по позициям, но вникнуть в написанное не получалось. Он бы мог списать это на усталость — разговор с Долининым закончился далеко за полночь, и спал сегодня Борис от силы пару часов, — но дело было не только в усталости. Дело было в глупых мечтах, которые Боря позволил себе, когда ночью, взбудораженный и переполненный надежд и планов, наконец добрался до постели — в глупых, мальчишечьих мечтах, совершенно щенячьих, сопливых, Борис вообще вряд ли мог вспомнить, чтобы с ним когда-либо происходило что-то подобное. А тут вдруг размечтался, словно подросток, которому улыбнулась понравившаяся девчонка, лежал и пялился, как последний дурак, в потолок, вспоминая Марусин взгляд и убеждая себя, чуть ли не вслух, что ему точно не показалось.

Но выходит — показалось. И он, Борис Литвинов, который никогда не ошибался в людях, именно вот тут, именно сейчас ошибся. Налетел с разбега — лбом — на упрямую непрошибаемость Пашкиной сестрички. Но как? Почему?

Борису всегда казалось, что умение понимать людей и чувствовать их отношение к себе было у него всегда. Он даже не задумывался над тем, как это у него получалось — просто получалось и всё. Он рано понял, что чувства людей не всегда совпадают с их словами и поступками. Мама могла сколько угодно ругаться и даже пытаться его наказать — Боря всё равно видел, что за резкими словами и порой жёсткими мерами стоит огромная любовь и материнская нежность. А вот отчим — тут было другое. Когда тому приходило в голову изображать из себя заботливого папашу, Боря прекрасно понимал — врёт, потому что он, Боря, для отчима лишь довесок,