Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Я молчал. Он же, не дожидаясь ответа, перевел взгляд на ларец в руках.

— Полагаю, и сейчас вы прибыли ко двору не с пустыми руками? Несете очередной плод своего дивного искусства?

Все взгляды в зале сфокусировались на мне. Я запоздало осознал, что Архимандрит хочет посмотреть что я сделал. Отказать члену Святейшего Синода я не мог. Вот же хитрован. Знал ведь, что отказ будет публичным оскорблением. Хочет посмотреть? Пусть смотрит. Сам напросился. Я медленно поднял ларец.

— Ваше Высокопреподобие, — я вздхнул, — это дар для Ее Императорского Величества. Я не вправе…

— Пустое, сын мой, — мягко перебил он. — Духовная оценка не повредит светскому ритуалу. Пойдемте, здесь слишком людно.

Он указал на нишу у окна, скрытую тяжелой портьерой.

И на том спасибо, не на людях. Чувствуя себя быком, которого ведут на бойню, я последовал за ним в изолированное пространство, где шум приемной сменился треском дров в камине. Архимандрит жестом велел открыть ларец. Поколебавшись мгновение, я откинул крышку.

Печать лежала на черном бархате. Феофилакт наклонился, не взяв ее в руки, лишь долго, внимательно рассматривая. Его лицо не выражало ничего.

— Изящно, — произнес он наконец и, взяв печать двумя пальцами, поднес ее к высокому стрельчатому окну. — Зеленый… цвет надежды. И золотая нить… как луч благодати, исцеляющий раны. Прекрасная аллегория. Весьма богоугодно. Лик императора зачитывающего указы и вершащий судьбы империи… На фоне величественной столицы.

Он говорил так, будто оценивал икону. Напряжение начало отпускать. Кажется, пронесло.

Удовлетворенно пожав плечами, он повернулся обратно, чтобы положить печать. Его путь пролегал мимо огромного бронзового канделябра, на котором горело не меньше дюжины свечей. И там, словно на мгновение задумавшись, он задержал руку с печатью в потоке теплого, желтого света.

И камень ожил.

Зеленый цвет умер. Сперва он сменился дымкой, затем налился багровым и, наконец, вспыхнул густым, кроваво-красным огнем. Золотая молния перестала быть лучом благодати, превратившись в рваный, огненный шрам на свежей ране.

Феофилакт застыл. Я услышал его тихий, сдавленный вздох. Он медленно опустил руку, на лице шок, изумление.

— Чудо… — прошептал он, но в этом шепоте не было благоговения.

Положив печать в ларец, он закрыл крышку и повернулся ко мне. Его лицо тонуло в тени, но я физически ощущал его буравящий взгляд.

— В народе, сын мой, такие камни не любят, — его голос стал вкрадчивым, как у исповедника. — Их называют «вдовьими» или «сиротскими». Зеленые при свете дня, они плачут кровью по ночам. Говорят, они показывают истинную и темную суть вещей.

Он чуть наклонил голову в мою сторону.

— Скажи мне, сын мой. Ты, создавая эту вещь для нашего Государя… Ты хотел пожелать ему славы? Или ты хотел напомнить ему о грехе отцеубийства?

Я был оглушен. Звуки приемной исчезли. Осталось только лицо Феофилакта в полумраке и эхо вопроса, вгрызавшегося в мозг, как бормашина в кристалл.

Вот так, Анатолий. Вот это ты попал…

Глава 23

Вопрос архимандрита не прозвучал парализовал мысли.

В тишине ниши тяжело билось сердце этого мальчишки — казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди и забьется на каменном полу.

Воздуха не хватало, легкие словно сжало тисками. Машинально отступив назад, я уперся спиной в холод массивной колонны. Мрамор обжег даже через плотное сукно сюртука, однако этот удар по позвоночнику пришелся как нельзя кстати. Архимандрит давил самим своим присутствием. Он ждал, когда я сломаюсь, начну заикаться, путаться в показаниях и сам надену на себя петлю. И я почти поддался. Почти открыл рот, чтобы выдать какую-нибудь жалкую, испуганную чушь о том, что «не ведал» и «не думал». Эмоции этого тела заполонили меня.

Я не Гришка, загнанный в угол, а Анатолий Звягинцев. И этот старик в рясе, пусть даже член Синода, — всего лишь человек. Умный, опасный, но человек, а значит, у него есть слабые места.

Заставив себя сделать медленный, контролируемый вдох, я наконец дал кислороду наполнить сжавшиеся легкие. Выдох. Бешеный бег сердца нехотя начал сменятся ровным, тяжелым ритмом. Подняв на архимандрита глаза, я постарался, чтобы на моем лице не отразилось ничего, кроме искреннего, почти детского недоумения.

— Простите мое невежество, ваше высокопреподобие. Я — простой ремесленник и не читал «древних книг». Я изучал лишь свойства камней, которые сотворил Господь'.

Я делаю паузу и добавляю с видом искреннего недоумения:

— Но я не понимаю, о каком «грехе» вы говорите? Ведь всему просвещенному миру известно, что наш благословенный Государь не имел никакого отношения к трагической кончине своего отца. Или… — я смотрю на Феофилакта с наигранным ужасом, — или вы, ваше высокопреподобие, придаете веру низким и грязным слухам, которые распускают враги России?

Вот так. Лучшая защита — это нападение. Ловушка захлопывается, но не для меня, а для Феофилакта. У него есть выбор: либо признать, что он сам верит в слухи о виновности Императора, либо немедленно отступить. Для члена Синода первое — невозможно.

Архимандрит на мгновение замирает, пораженный такой дерзостью. И именно в этот момент я решил сгладить углы. Не думаю, что член Синода — это удобный враг, поэтому нужно сохранить его в стане хотя бы нейтральных лиц.

— А по поводу цвета камня, Ваше высокопреподобие, — продолжил я, без единой фальшивой нотки, — вы видите лишь два цвета. А я вижу переход.

Сделав крошечный, почти незаметный шаг вперед, я сократил дистанцию.

— Я думал будущем Государя, не о прошлом, — заметил я. — О его двойственной, нелегкой доле. Зеленый — это надежда, мирное строительство Империи, цвет гвардейских мундиров, что оберегают покой столицы. Но враг не дремлет. И тогда цвет меняется: надежда сменяется деянием, мирный правитель берет в руки меч, и зеленый цвет его мундира обагряется кровью — его собственной и вражеской. Это не напоминание о каком-то грехе, а символ жертвы, которую он, как и любой его солдат, готов принести ради России.

Наверное, неожиданно было получить такой отпор от семнадцатилетнего мальчишки, но он сам напросился. Я предложил ему свою трактовку, свою картину мира. Более сильную и патриотичную. И абсолютно неуязвимую для критики с точки зрения государственной логики.

Архимандрит не отводил взгляда, смотрел на меня долго, изучающее. Я буквально чувствовал, как его мозги препарируют каждое мое слово. Он ожидал найти испуганного ремесленника, а нашел