Шутки Богов. Кнут и пряник - Хайдарали Мирзоевич Усманов

агент – мужчина средних лет с осунувшимся лицом и глазами, которые привыкли читать не строки, а пустоты между ними, уже давно служил ему в делах, о которых не упоминали даже на тайных советах.

Без лишних слов он получил короткий свиток, на котором было всего несколько имён и указаний маршрута, а также один необычный знак – трёхлучевая печать, дающая доступ к закрытым фондам храмов, но только если её предъявит человек, имеющий прямое поручение от высокого покровителя. Этот агент старейшины уже сам прекрасно понимал, что сейчас речь шла не о проверке слухов, а о раскопках в слоях времени, куда мало кто решался заглянуть.

Его путь начинался с северо-западных земель, где в глубине гор, среди разрушающихся монастырей, ещё хранились фрагменты хроник, написанные на потемневших от времени бамбуковых пластинах. Первая остановка – храм Белого Облака. Монахи встретили его с вежливой отстранённостью, но стоило архивариусу показать печать, как главный хранитель, худой старец с жёлтым, словно высохшим лицом, стал заметно внимательнее.

В тихой зале, где на каменном полу стояли лакированные сундуки с табличками, он извлёк несколько свитков, покрытых узорами плесени и пятнами копоти. Эти тексты упоминали о родах, исчезнувших задолго до появления нынешних династий. Среди них были загадочные "Хранители Восточного Змея" и клан "Сыновья Грома" – оба когда-то славились редчайшими боевыми техниками и связью с могущественными духовными зверями, но исчезли без следа.

Оттуда архивариус направился к уединённому святилищу в ущелье Семи Водопадов, где летописи велись не на бумаге, а вырезались на каменных плитах, вмурованных в стены. При свете масляных ламп он разглядел символы, говорившие о слиянии двух древних кровей в одном теле – событии, которое всегда становилось либо благословением, либо проклятием.

Первые намёки, что кто-то когда-то уже рождался с сочетанием силы, близкой к той, что виделись в этом таинственном Анд Рее, начали складываться в тонкую нить. В легендах говорилось о мужчине, способном вызывать бурю и подчинять себе дракона, но имя его везде было выскоблено или залито чернилами.

Архивариус понимал, что впереди будут места, где хранители сведений могут быть менее гостеприимны, а сами записи – защищены не только замками, но и старой магией, что не терпит чужого вмешательства. Но именно это и значило, что он идёт по верному следу.

В глубинах одного из древнейших храмов, куда его допустили лишь после долгих переговоров и щедрых подношений, архивариус семьи Ло оказался в прохладном, почти беззвучном святилище, где стены были сложены из камня, чернеющего от времени. Воздух там был тяжёлым, как в склепе, и пах старой золой, затхлостью и засохшей травой, которую когда-то сжигали в ритуалах.

Он шёл по узкому коридору, освещённому лишь колеблющимся светом масляной лампы, и с каждым шагом тишина становилась всё гуще – словно сами звуки боялись проникнуть сюда.

В зале летописей, куда он, наконец, вошёл, было всего несколько каменных постаментов. На них лежали свитки и резные дощечки, покрытые письменами, настолько древними, что даже опытный хранитель не смог бы сходу их прочесть. Но именно у самого дальнего постамента он ощутил странный холод, пробирающий до костей, будто из-под каменного пола просачивался ветер зимней ночи.

Протянув руку к одному из свитков, архивариус услышал едва уловимый, но зловещий звук – как если бы по сухому камню медленно ползла чешуйчатая змея. Лампа мигнула, и её пламя вытянулось в тонкий дрожащий язык, склоняясь к свитку, словно к чему-то живому. В тот же миг на свитке проступил слабый отпечаток чьей-то ладони – не свежий, а словно застывший в слое времени.

И тут он понял, что эта летопись была защищена не просто печатью, а древней магией забвения, которая была вплетена в ткань самого пергамента, и стоит лишь прикоснуться к ней, без должного обряда, как память о прочитанном начнёт вытравливаться из разума, стирая даже саму причину, по которой он сюда пришёл.

На мгновение архивариусу почудилось, что из тёмных углов зала на него смотрят – не глазами, а чем-то иным. Вниманием, которое нельзя назвать ни доброжелательным, ни человеческим.

Он резко отдёрнул руку назад, но заметил на кончиках пальцев уже проступающий лёгкий налёт инея, которого не было мгновение назад. Этот мороз не таял, а наоборот, медленно расползался по коже, рисуя бледные линии, похожие на старинные руны. И в глубине души он понял, что кто-то уже пытался найти эти записи, но либо потерял разум, либо… Просто исчез.

Чтобы избежать такой незавидной участи в этом тёмном подземелье храма, куда не допускали даже местных жрецов без особого дозволения, архивариус зажёг три чёрные свечи, поставив их в вершины треугольника, вычерченного мелом с вкраплениями толчёного обсидиана. Каменные плиты под его ногами холодили босые ступни, а стены, казалось, слегка дрожали, словно что-то по ту сторону реальности уже знало, что его ждёт.

Потом он аккуратно разложил перед собой свиток с инструкциями – древний, с вытертыми краями, на котором чернила местами превратились в бурые пятна. Чтение шло с трудом. Слова в этом свитке были написаны старинным диалектом, а некоторые знаки словно пытались ускользнуть из поля зрения читающего его разумного. Но он продолжал, вытягивая слова, как гвозди из трухлявой доски.

Когда он коснулся печати, наложенной на летопись, пальцы мгновенно обожгло. В воздухе появился горьковато-металлический привкус, а тени вокруг свечей стали вытягиваться, принимая искажённые формы. На стенах проступили силуэты – неясные, но слишком человечные, чтобы быть случайной игрой света.

Едва он произнёс заключительную фразу первой части обряда, из камня над полками с летописями вытянулась тёмная дымная рука, пальцы которой были тонкими, но с длинными, острыми, словно костяными, когтями. Её прикосновение к воздуху оставляло след, как на замёрзшем стекле, и в этом следе мелькали образы – вывернутые лица, рты, открытые в беззвучном крике, и чьи-то пустые глазницы, наполненные мерцающим светом.

В этот момент старый архивариус почувствовал, как в его голове начали звучать шёпот разных голосов, причём каждый говорил на каком-то отдельном языке, но все тянули его к одному:

“Не открывай… Не открывай…”.

И буквально с каждым мгновением давление в висках усиливалось, а пол под ним стал казаться зыбким, как болотная жижа. Но он всё же довёл обряд до конца, и печать, с тихим щелчком, как ломающееся сухое дерево, слегка ослабла. В тот же момент он понял, что это был только первый слой. За ним следовали ещё три. И каждый будет глубже, древнее и тяжелее предыдущего. Первый уже пытался забрать его разум… Что же сделают следующие?

Вместе с этим осознанием в