журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

О „Детстве" Горького я уж не говорю, я с ним еще на прежней квартире познакомился. Но вот записался в библиотеку для школьников, взял „Детство Темы" — и нате вам, папаша хлещет бедного Тему ремнем. Сдал я эту книгу, взял сказку про Черную курицу и подземных жителей, и все в ней сперва было интересно — тайна, волшебство, приключения — но в конце несчастного Алешу розгами довели до горячки. И маленького Шурика из рассказа Станюковича „Нянька" пороли прутом (и его няньку матроса Чижика тоже). И гимназистов из книги Короленко „История моего современника". Я первый том этой „Истории" увидел в шкафу у Лешки Шалимова, и сперва показалось занимательно, а потом...

Отчим откуда-то принес большущий том Куприна, посоветовал прочитать рассказы „Слон" и „Белый пудель". Я их прочитал, а потом взялся за повесть „На переломе", о кадетах, и тоже было увлекательно, однако в финале: „Кадету Буланину — десять розог..."

Ну ладно, это проклятая царская Россия. Но ведь и за границей то же самое. Мама дала мне интересную (хотя и слишком толстую) книгу „Давид Копперфильд", и там — пожалуйста: отчим обрабатывает мальчика Дэви специально изготовленным хлыстом... Да что же это такое в конце концов!

А когда я прочитал про это в „Томе Сойере", то даже обиделся на писателя Марка Твена, будто он заманил меня в ловушку.

Мама же время от времени удивлялась: неужели я до сих пор не прочитал эту удивительную повесть?

— Она гораздо веселее, чем этот твой „Гек Финн"!

Я наконец не выдержал:

— Ох уж, „веселее"! Чего хорошего, если человека на первой же странице лупят!

— Кого это там лупят? — добродушно осведомился отчим. Он по дороге с работы заскочил с приятелями в забегаловку на углу Вокзальной и был чуть под хмельком.

— Тома лупят! Прутом! За то, что варенье лизал!

— Ты хочешь сказать секут, — выговорил отчим слово, которого я стеснялся. — Ну и что за беда? В ребячьи годы кто этого не пробовал? Без таких случаев и детство-то — не настоящее.

Я дернул плечами: живу, мол, без этого и никакой неполноценности не ощущаю.

Отчим, однако, понял меня, по-своему. С ухмылкой посочувствовал:

— Боишься, братец.

— Чего? — взвился я.

— Что и твой черед придет когда-нибудь.

— Только попробуйте!

Артур Сергеевич был человек скандальный, часто ругался с мамой, но меня пальцем не трогал. То есть мог сгоряча вытащить меня за шиворот из комнаты или расшвырять мои книжки („Почему не прибрал?!!), но не более того. Видимо, сидело в нем этакое табу: не мой сын, бить не имею права.

И сейчас он, оказывается, имел в виду не себя:

— Я про новые школьные правила. Не слышал разве про них по радио?

— Господи, что еще за правила? — сказала мама, давая грудь ревучему пятимесячному Леське.

— Те, что вводят с будущего учебного года, — с сочувствием сообщил отчим. Он любил иногда предподносить всякие шуточки самым правдивым тоном. — Да и в газетах писали, по-моему. Признано необходимым вернуться к старой методике воспитания. За мелкие провинности — линейкой по ладоням, а за двойки и за всякие безобразия извольте получить порцию березовой каши. Педагогический совет будет решать — кому сколько.

— Ох и сочиняешь, — сказала мама. Но не очень уверенно. — Вот я спрошу у Прасковьи Ивановны, мы часто в магазине встречаемся.

— Спроси, спроси. Первоклассников, говорят, так наказывать не будут, второклассников разрешено только линейкой. А с третьего класса — пожалуйте по всем правилам.

Я перешел именно в третий класс и возмутился от души:

— Это в советской-то школе?!

Нет, я уже в ту раннюю пору не склонен был идеализировать действительность. И даже знал, как советские следователи НКВД выколачивали из отчима признание, что он — участник белогвардейской организации и японский шпион. Отчиму несказанно повезло: каким-то образом разобрались и выпустили через четыре года... Но для меня тогда это в СССР было не главное! А главное — то, что наша страна все равно самая справедливая и свободная, и никакие буржуйские и царские порядки в ней недопустимы. Особенно в обращении со школьниками, у которых (это все знают!) самое счастливое детство в мире! В прошлом году даже булочки в школе выдавали бесплатно для дополнительного питания. Каждый понедельник по штуке на человека. В то время как в Америке и в английских колониях бедные дети и негры сплошь мрут от голода.

Отчим, однако, на мой политический выпад реагировал вполне невозмутимо:

— Ну и что же, что в советской школе? Сейчас для советской жизни опять многое используют, что было раньше, еще при царе.

— Тс-с... — прошептала мама. То ли отчиму, то ли захныкавшему Леське. Леська утих, а отчим не внял совету:

— Что я такого сказал? Это все знают. После революции погоны отменили, а во время войны опять ввели. И командиры снова стали называться офицерами. А недавно народных комиссаров переименовали в министров, как в старину.

— Это же не школа!

— А в школе! Вон, у девчонок уже форму вводят, как раньше в гимназии, наша бухгалтерша рассказывала, у нее дочка...

И это была правда. Что там дочка бухгалтерши! Даже Галка недавно хвасталась черным передничком, который мать сшила ей для школы.

— Говорят; и у мальчиков скоро форма будет, — продолжал отчим. — Тоже как у гимназистов.

Я подумал, что это было бы неплохо. Такая форма (я ее видел в кино про Петю и Гаврика) мне казалась похожей на морскую, особенно брюки. Но Артур Сергеевич опять повел речь о нехорошем:

— Почему же тогда и еще что-нибудь для вашего брата не взять из прежней жизни? Карцер, кстати, уже ввели, ты сам говорил.

Да... говорил. Потому что в самом деле. В конце прошлого учебного года Прасковья Ивановна грозно сообщила, что есть новое постановление педагогического начальства: теперь нарушители дисциплины будут не просто отсиживать час или два после уроков, а запираться в специальном пустом помещении. Чтобы неповадно было безобразничать!

У нас в школе таких помещений хватало: комнаты в пустом холодном полуподвале. В тот же день, подтверждая зловещий указ, пришла завуч, велела Сереге Тонкошееву и Семке Левитину надеть пальто и шапки и с помощью технички