Медведев. Книга 3. Княжество - Гоблин MeXXanik

сам собрал, сам высушил. Только для чая, не для бани. Его князь всегда мне через посылку поклон передаёт. За гостинцы благодарит, мол, молодуха его теперь не простывает. Чай Никифоров спасает.

С этими словами старик даже слегка выпрямился, будто снова ощутил, что польза от него есть. Но тут что-то в нём дрогнуло. Он вздохнул. Опустил глаза и будто стал тише, меньше. Спина округлилась, пальцы сцепились, как у человека, который сдерживает что-то внутри.

— Вы… соскучились по отцу? — тихо спросила Соколова.

В её голосе не было назидания, только простая человеческая теплота.

— Может, стоит съездить в гости?

Она повернулась ко мне и посмотрела внимательно, с тем выражением, в котором уже читалась просьба: Ну, скажите же вы, он к вам прислушается.

Я встретился взглядом с Никифором. Тот ответил не сразу. Только кивнул — несогласием, а как бы признавая, что мысль эта не нова. Просто сердце не всегда позволяет сдвинуться туда, где живёт тоска. Даже если тоска — родная.

— Бросьте, Вера Романовна, — отмахнулся Никифор после паузы, не поднимая глаз от своей кружки. — Не принято у нас, знаете ли, в гости друг к другу захаживать.

Он говорил спокойно, но в голосе уже звучала та особая нотка — когда человек вроде и шутит, а вроде и нет.

— Потому как, — продолжил он, — случайно можно и разбудить… тёмную сторону нашей натуры.

Вера опешила. Я тоже чуть было не поперхнулся чаем, но сдержался.

— Батюшка меня любит, — пояснил домовой уже немного мягче. — Это я точно знаю. Но, понимаете, любовь — она ведь разная бывает. Он, как я в силу стал входить, сразу меня в другой дом и отправил.

Он сделал паузу, повернул в руках ложку, будто проверяя, не согнулась ли.

— Чтобы, не дай Всевышний, ненароком не зашиб. Сильно я стал. А он старый, но хитрый. Почуял во мне угрозу. Не своей жизни, нет. Хозяйству. Слишком у нас энергии разные стали. Нельзя нам на одной территории быть. Разрушим друг друга, да и всё.

Соколова нахмурилась, собираясь, было, что-то сказать, но потом передумала. Видимо, не захотела бередить.

Поэтому девушка только кивнула. И в этом кивке была редкая женская мудрость. Та, где сочувствие не мешает уважению к чужой боли, а молчание говорит больше слов.

Никифор будто очнулся. Тряхнул головой, отогнал мысли, но, видно, не до конца — взгляд остался тёплым, чуть потускневшим. Потом вдруг почти не к месту, выдохнул:

— А вот по старому князю я и впрямь скучаю.

Он сказал это просто, как будто говорил о любимом времени года или забытом ромашковом лугу. А в тоне не было ни капли показного сожаления. Только тишина привязанности.

— Я к нему долго привыкал… — продолжил старик, уставившись в чашку, будто искал там воспоминание. — После предыдущего всё мне в нём не нравилось. Всё казалось чужим, неправильным. И говорил он как-то не так, и смотрел по-другому.

Домовой хмыкнул и продолжил.

— А потом… привык. Притерлись мы. Слово в слово не сходились, а дело — вместе шло. Я ведь его с полуслова понимал. Только глаза откроет — а я уже знаю, что ему отвар надо для костей сварить, чтоб не ломило. Или тапочки новые свалять, из мягкой шерсти, чтоб пятка не мерзла.

Старик на мгновение умолк, потом продолжил с мягкой улыбкой, в которой было столько доброй памяти, сколько помещается только в длинную жизнь.

— А он мне… то соль привезёт заморскую — розовую, с горчинкой, которая хороша в тесто. Хлеб с ней выходит как надо. То занавеску из азиятского шелку — легкую, с цветами, как сны. Чтобы двери от мошки прикрывать в самые тёплые ночи, когда не спится и слушаешь, как скрипит пол на веранде. Завсегда обо мне заботился… А я — о его доме. Всем сердцем.

Он замолчал. Покачал головой, и в этом движении было что-то такое, что случается, когда старые вещи пересматривают перед переездом: не потому, что хотят, а потому что надо.

Седые пряди блеснули серебром в свете лампы. Воздух вдруг сдвинулся, будто кто-то прошёл по кухне незримо. И я словно бы ощутил аромат лета, сухого дерева и копчёного окорока, которого, к слову, на столе в этот вечер не наблюдалось.

Я ничего не сказал. Только налил в чашку крепкого травяного отвара.

— А теперь у нас новый князь, — подал голос Морозов, когда тишина чуть затянулась и стала уже не уютной, а какой-то гнетущей. Он произнёс это с тем самым равнодушием, в котором пряталась забота. — Человеческий век, знаешь ли, не такой уж и длинный, как хотелось бы. Никто вечно не живёт.

Никифор хмыкнул и отозвался, не глядя ни на кого, будто говорил себе под нос, но чтобы все услышали:

— Я бы поспорил.

На его губах появилась та самая привычная усмешка — не то одобрительная, не то ехидная, а может, и то и другое сразу.

— А что до нового… — продолжил он, лениво поднимаясь со стула, — ест хорошо, спит крепко, зазря вещи не пачкает. Уже добро.

Он сделал паузу, и, казалось, собирался ещё что-то сказать, но вместо этого только добавил через плечо, с видом хозяйственного эксперта:

— Если б ещё задержался, то цены б ему не было.

С этими словами домовой степенно вышел из столовой, не торопясь, с прямой спиной и лёгким поскрипыванием пола под пятками.

Мы с Морозовым переглянулись. Воевода, как водится, только усмехнулся в усы и хмыкнул, будто хотел сказать: Вот тебе и благословение от местных духов.

А я сидел, потягивая чай, и думал, что, пожалуй, для начала — действительно неплохо. Сплю, ем, не пачкаю. Уже почти свой стал. Только статус у меня все еще был временный.

— А сколько ему лет? — тихо осведомилась Соколова, будто спрашивала не про домового, а про старинный дуб за околицей, к которому не подступишься с линейкой.

Морозов, не отрывая взгляда от своей чашки, отозвался моментально:

— Никто не спрашивал. Это ж неприлично. Вдруг ещё подумает, что мы ему намекаем… на выход на пенсию. Обидится — и всё. Начнёт щеколды заклинивать и хлеб в кладовке подсушивать назло.

Сказал он это серьёзно, но с тем знакомым прищуром, за которым пряталась насмешка. Не злая, а скорее, дружеская.

Мурзик, до сих пор притворявшийся подоконником, потянулся во весь свой пушистый рост, изогнулся дугой, по-хозяйски осмотрел комнату