Наследник 4 - Дмитрий Шимохин

— На тебя вся надежда, Андрей Володимирович, — поддакивал Савка, пододвигаясь ближе. — Ты один им ровня по крови, да еще и с войском стоишь! Одно слово твое — и Собор за тобой пойдет! Народ тебя хочет!

Я слушал их, кивал, подливал им меду из своей фляги, но от прямых ответов уходил.

— Собор решать будет, Кузьма, — отвечал я спокойно. — Вся земля русская соберется, люди честные, выборные. Как они скажут — так и будет. Наше дело — обеспечить, чтобы выбор тот был свободным, без принуждения.

Они умолкали, но я видел в их глазах — они поняли. Я не отказывался, но и не лез вперед батьки в пекло. Я ждал. Ждал своего часа.

С воеводами разговоры были иные. Воротынский, хоть и признал мою правоту под Нижним, все же оставался сторонником жесткой руки.

— Бедокурят княже, — ворчал он, наблюдая, как мои новые казаки угрюмо бредут под конвоем. — Распустил ты их своей милостью. Чуть отвернешься — опять за старое возьмутся. Кнут им нужен, а не пряник.

— Кнут будет, Иван Михайлович, — заверял я его. — Но сперва надо дать им понять, что есть и другая жизнь, кроме разбоя. Не все сразу.

Скопин-Шуйский больше молчал, но я видел, как он жадно впитывает все, что происходит. Как наблюдает за тем, как я управляю войском, как разговариваю с людьми, как решаю проблемы. Он учился. Во время одного из вечерних совещаний он предложил:

— Княже, подходим к Москве. Негоже такому войску входить в столицу незаметно. Надо показать силу. Пройти строем, с развернутыми знаменами, под бой барабанов. Пусть видят — победители идут! И пусть трепещут те, кто злое умышляет.

— Верно мыслишь, Михаил Васильевич, — одобрил я. — Так и сделаем. Пусть Москва встречает своих героев.

Вечера у костра стали отдушиной. Усталость от дневного перехода, тревожные мысли — все отступало, когда над лагерем разносились звуки гуслей и балалаек. Скоморохи были настоящими мастерами своего дела. Они рассказывали сказки, разыгрывали смешные сценки, пели старые песни. Но главное пели и новые песни, которые я сними разучил когда они были у меня в Старице.

«Распрягайте, хлопцы, коней, да ложитесь спочивать…» — затягивал рыжий Ивашка хрипловатым басом, а вся ватага подхватывала припев, притопывая и приплясывая.

Воины слушали, сначала настороженно, а потом все охотнее подпевая. В этой простой мелодии было что-то настоящее, что отзывалось в сердце каждого — и старого служилого, и вчерашнего казака. Они чувствовали — это их песня. Про них. И про того, кто ведет их домой — про меня.

Я сидел у костра, подперев щеку рукой, смотрел на огонь, на лица своих людей, слушал эту песню и думал. «У меня есть войско, верное и победившее. У меня есть слава — народ встречает меня как избавителя. У меня есть поддержка — Нижний Новгород открыто заявил, что будет кричать мое имя на Соборе. Но хватит ли этого? Хватит ли, чтобы сломить вековую спесь боярских родов, чтобы убедить всю землю русскую, что именно я, Старицкий, потомок Рюрика, но явившийся из ниоткуда, — тот, кто нужен этой стране? Игра предстоит тонкая. Один неверный шаг — и все рухнет».

Москва была уже близко. Один дневной переход, не больше. Запах дыма от бесчисленных печей столицы уже смешивался со свежим утренним воздухом, а дорога становилась все оживленнее — то обоз купеческий попадется, то мужичок с возом сена, то купец какой спешит с обозом. Все они, завидев наше войско, торопливо сворачивали на обочину, снимали шапки и провожали нас долгими взглядами, полными страха, любопытства и надежды. Весть о нашем приближении, несомненно, уже достигла столицы, но я хотел, чтобы она прозвучала не смутными слухами, а громовым раскатом, возвещающим о моем возвращении.

Лагерь разбили на просторной поляне у небольшой речки. Войско располагалось на отдых перед последним броском к Москве. Я стоял у своего шатра, глядя на раскинувшийся передо мной живой, дышащий организм моей армии.

— Василий! — позвал я, и Бутурлин тут же возник рядом, затянутый в походную броню, готовый к любому приказу. — Бери пятерых.

Василий кивнул, его взгляд был вопросительным.

— Скачите в Москву, — приказал я, глядя ему прямо в глаза. — Найдите там князей Одоевского да Хованского и деда. Ни к кому другому! Найдете и передадите слово в слово.

Я сделал паузу, чеканя каждое слово, вкладывая в него всю тяжесть прошедших дней и всю решимость будущих.

— Передайте: князь Старицкий идет. С войском. С победой. И с живым вором в цепях. Пусть готовятся встречать, — я усмехнулся холодной, злой усмешкой.

— Будет исполнено, княже! — твердо ответил он и тут же пошел собираться.

Они понимали — им оказано доверие, и от них зависит многое.

Через несколько минут пятеро всадников, подняв тучу пыли, уже неслись по дороге к Москве, унося мою весть, мою волю

На следующий день Москва встречала нас перезвоном сотен колоколов. Не тревожным набатом, как в страшные дни бунта, а густым, торжественным гулом, плывущим над стенами и башнями, над золотыми маковками церквей. Этот звон сливался с ревом толпы, запрудившей улицы так плотно, что авангарду приходилось едва ли не силой прокладывать дорогу.

Я ехал во главе войска, и сердце мое стучало в такт этому колокольному гулу. Возвращение. Совсем иное, чем тот поспешный, тревожный приезд перед свадьбой Дмитрия. Тогда я пробирался сквозь настороженную, враждебную столицу. Теперь я въезжал в нее победителем.

Войско шло чеканным шагом, растянувшись на версту. Мои пол ехал гордо, выпрямив спины, их лица были суровы, но в глазах горел огонь триумфа. Стрельцы, хоть и уставшие от долгого перехода, ступали ровно, чувствуя на себе восхищенные взгляды москвичей. Даже казачий полк, вчерашние воры, шел смирно, угрюмо глядя перед собой, но подчиняясь общему ритму — они тоже были частью этой победоносной силы, и это читалось в их глазах.

А народ… народ ревел! Женщины плакали и крестились, мужики кидали в воздух шапки, кричали приветствия:

— Князь-батюшка! Спаситель!

— С победой, Андрей Володимирович!

— Воров извел! Порядок навел!

Особый гул восторга и злорадства прокатывался по толпе, когда мимо проезжала телега, где, скорчившись и звеня цепями, трясся Лжепетр.

Москвичи, пережившие ужас бунта и страх, видели в нем живое