Все мои птицы - К. А. Терина

Равнинное время было другим – горьковатым на вкус, тягучим. Его не отмеряли метеоритные птицы, хотя мальчик иногда видел их следы в небе. Живые города яки обходили стороной, а в мёртвые птицы не прилетали.

Бабушка умерла в покое и тихом счастье простой жизни. Мальчик схоронил её по равнинному обряду: як и его атомный двигатель принимали любые дары. Вскоре пастушьей почтой – от человека к человеку – пришла весть о смерти тётки Луизы, и мальчик сложил в её память каирн там, где весть его застала. Через месяцы этот каирн превратился в скульптуру, так мальчик стал соавтором племени яков.

В остальном жизнь не менялась: череда пейзажей, вечерних костров и – тени слов, греющихся у огня. Всё было почти так, как мальчик представлял в детстве. Где-то за границей костра всегда сидела одна самая большая тень, и была она тенью вопроса: великий ли мальчик человек или самый обыкновенный? Что стало бы, случись ему встретиться с царь-Словом? Мальчик научился туда не смотреть.

Совершеннолетие мальчик отметил по-пастушьи: отрезал детскую косу, которую заплела ему ещё мать; вскоре женился. Любви мальчик не понимал, любовь была для него ещё одним коварным словом. Но мальчик хорошо понимал привычку и покой, а жена ценила его молчаливость.

Когда родилась дочь, мальчик впервые почувствовал, что слова исчезли. Слов не было ни внутри, ни снаружи, и даже тень вопроса, посеянного тётушкой Луизой, исчезла, когда мальчик впервые взял свою дочь в руки. В этом мгновении не было места ни для слов, ни для вопросов, ни для теней, потому что, если и есть в мире совершенство, оно таится в чувстве продолжения себя. Мальчик снял с шеи кулон, подаренный Луизой, и надел на шею дочери.

* * *

Облетали и вырастали вновь листья вензеля. Архаика всё глубже пускала свои коготки в стены древних зданий, а по осени осыпалась тяжёлыми ягодами. Як нёс мальчика и его семью тропами, известными одним только якам. И тропы эти всегда проходили через угасающие города. Каким-то своим специальным чувством яки узнавали о смерти городов раньше, чем весть добиралась к пастухам.

Однажды як привёз их в родной город мальчика. Город был пуст и мёртв, но ещё не покрылся пылью забвения. И яки бродили по нему, выискивая стены и тротуары повкуснее.

Оставив жену и дочь с яком, мальчик один отправился бродить по улицам города, бывшего некогда родным. Без труда нашёл дом и окно, из которого смотрел когда-то за жизнью города; смотрел, как другие мальчишки и девчонки, привлечённые сообщениями городских репродукторов и рассечёнными надвое облаками, спешили к городской платформе, на трамвай к космодрому.

Когда-то космодромов на Илионе было по числу городов. Соль была здесь недорога, и в годы расцвета Илиона каждый город норовил, как ловца снов, скорее в качестве символа, чем по необходимости, подвесить над собой небольшую площадку для кормления метеоритных птиц. В те времена, когда ещё работали вархаусы и логистика не порвалась на тысячи мелких хвостов, кормушки эти были полны небесной соли – запасы предназначались для метеоритных птиц, но и космодромы были сродни якам в этом культурном уроборосе: и то справедливо, что для обслуживания почти мифических уже птиц им самим следовало оставаться в поднебесье, а для этого нужна была соль. Городов было всё меньше, их поедали яки. А космодромы оставались – нелепым напоминанием о травоядной покорности Илиона. А может, как скворечники в выжженном лесу. И соли в их запасниках было достаточно, чтобы сиротливо ждать своих птиц ещё десятки, а то и сотни лет.

За призрачной толпой давно мёртвых сверстников мальчик двинулся по узким улицам – всё глубже в город, к самому его центру, над которым с тихим гудением парил скворечник-космодром. И что самое удивительное, по-прежнему работал гравитационный трамвай, призванный возить пассажиров с земли на небеса и обратно. Трамвай приветствовал мальчика ржавым звоном, и мальчик сделал шаг в салон. Только когда трамвай отчалил от платформы, мальчик посмотрел вверх на приближающийся силуэт космодрома. Он увидел, что небо рассечено надвое – инверсионный след, который ни с чем не спутаешь. След метеоритной птицы.

* * *

Метеоритных птиц не было уже очень давно, и мальчик почти забыл об их существовании. Старый страх шевельнулся в его сердце, царапнул коготками. Мальчик привычно поискал на груди кулон тётушки Луизы, а потом вспомнил, что отдал его дочери.

Трамвайчик довёз его наверх и замер у платформы, чуть вибрируя от гордости – впервые за многие годы он отработал не впустую.

Метеоритная птица стояла посреди огромной площадки – чёрный, закалённый космосом и временем силуэт.

Позади звякнул трамвай, призывая пассажиров занимать места. Мальчик оглянулся на его уютный, подсвеченный вечерними огнями салон. Он вспомнил вдруг абсурдное обвинение матери: что отец не вернулся с войны только потому, что мальчик его не ждал. Мать давно была мертва, её могилу облюбовали жёсткие листья вензеля, но не было рядом и тётки Луизы, чтобы объяснить мальчику абсурдность спора с мертвецами.

Мальчик пошёл к птице. И тотчас, точно птица только того и ждала, раскрылось её нутро, показался трап, а на трапе – один-единственный человек.

Мальчик вглядывался в фигуру космолётчика, пытаясь разглядеть черты, некогда виденные на голографическом портрете. Человек был стар, и встреть его мальчик в компании пастухов или на одной из редких равнинных ярмарок, он прошёл бы мимо, и ничего в нём не дрогнуло бы. Мальчик вдруг очень ясно понял, что не смог бы отличить своего отца от любого из пережёванных империей илионцев. Одновременно с этим он понял, что нет никакой разницы, потому что человек этот был больше чем просто человек.

Мальчик видел буквы и смыслы, сплетённые в единую конструкцию, тяжеловесную и вместе с тем изящную. Мальчик слишком много времени провёл, всматриваясь в невидимые очертания слов обыкновенных, чтобы не разглядеть – в походке, искривлении фигуры, нетерпеливой дрожи пальцев и пристальном взгляде исподлобья – Слово другое. Не Слово-царя, нет, здесь Луиза была неправа. Слово-бога.

Так узнают врага или друга – близкого по духу человека, с которым никогда прежде не встречались. Любовь и ненависть не бывают с первого взгляда, им предшествуют сны и тревоги.

Слово тоже узнало мальчика, он увидел это в глазах космолётчика, которые наполнились слезами. Слёзы текли по щекам, оставляя красные дорожки, дорожки путались, и в их хаосе рождались буквы, и запах