Фантастика 2025-167 - Алекс Войтенко

Она говорила взахлёб, глаза блестели.

– Нравится?

Муза умолкла на полуслове и уставилась на меня. Лицо её начал заливать румянец.

– Муза, я тут подумал, – торопливо сказал я, пока она не выкинула опять какой-то фортель. – У них, в зоопарке, рук не хватает. Они же выпойку почему детям доверяют? Потому что своих сотрудников мало. И вот я подумал, а зачем вам горбатиться в этом гардеробе за три копейки? Лучше попроситесь в зоопарк, на выпойку. Там такие же три копейки, зато вы настоящую пользу приносить будете. Или, если хотите, я сам их попрошу?

– Не надо! – испугалась Муза и тихо добавила, – вы думаете, Муля, они меня возьмут?

– А почему нет? – удивился я, – они там в рабочие кого попало набирают. Выбора-то особо нету. А вы – человек интеллигентный, ответственный. Им такие очень нужны.

– А это удобно разве? – всё не могла решиться Муза.

– Конечно удобно! – заявил я, – во всяком случае, чтобы понимать, нужно попробовать. А иначе как понять?

– Да старая я уже профессию менять, – смутилась Муза. Но, судя по её вопросам, она просто хотела, чтобы я её поддержал.

И я поддержал:

– Мне кажется, что животные – ваше призвание, Муза. Вы их душой чувствуете. Вон как к вам Щелкунчик тянется.

Муза порозовела. Похвала ей понравилась.

– Я завтра спрошу, – сказала она и на её лице промелькнула мечтательная улыбка.

Не успели мы с Музой поужинать, как заявилась Фаина Георгиевна. Она была «при параде», одетая, словно на праздник. Увидев, как мы с Музой мирно едим суп и болтаем о Щелкунчике, она возмущённо проворчала:

– Муля! А ты почему это расселся, как король на именинах? Ты забыл разве, что у меня сегодня участие в спектакле?

Если честно, то я забыл. Но не буду же я ей говорить это. Поэтому я сделал задумчивое лицо.

– Муля, ты обормот! – возмутилась она, – собирайся давай быстро. А то опоздаем. Глориозов будет ругаться, а виноват будешь ты.

Пришлось собираться.

По дороге в театр Фаина Георгиевна пожаловалась:

– Ты представляешь, Муля, хохочут они надо мной!

– Кто посмел? – брякнул я.

– Да бездари эти! – вскинулась она, – и виноват в этом только ты!

Я философски пожал плечами. Если женщина считает, что мужчина виноват, лучше соглашаться сразу, иначе потом будет ой.

Но Фаине Георгиевне нужно было вылить возмущение. Мои реакции ей были не интересны. Так, для фона только.

– Там одна коза сказала, что мне лучше чай в буфете подавать, чем в лоскутах кликушествать! Ты это представляешь, Муля? – от возмущения её голос задрожал. – говорит, что шут гороховый – это, мол, вам не королева! Болонка в климаксе! А у самой, кроме двух грудей больше никаких достижений в театральном искусстве и нету!

– Ну, так покажите им всем, как надо играть, – подначил её я.

– И покажу! Что ты думаешь, не смогу?! – закипятилась Злая Фуфа. – Я им так этого скомороха сыграю, что они ещё долго этот спектакль помнить будут! Я тебе скажу, Муля, что даже крохотная роль может стать алмазом, если его отшлифовать правильно.

Остаток дороги Фаина Георгиевна строила планы, как она сыграет, чтобы они все в обморок от зависти попадали, и лелеяла планы мести.

Я поддакивал в нужных местах. В общем, дошли познавательно.

Когда занавес поднялся, зрители увидели привычную ярмарочную суету: торговцы, пляски, песни. Но всё изменилось, когда на сцену вышла Раневская. Её скоморох не просто «прыгал в лоскутах» – он жил. Каждое движение, каждый жест были отточены до блеска. Она не произносила длинных монологов, у неё по роли вообще не должно было быть реплик, кроме двух, но её движения были убедительны, а эти её две реплики, брошенные словно бы невзначай, били точно в цель:

– Смех – дело серьёзное. Кто смеётся последним, тот… дайте подумать… тот, наверное, всех переживёт!

Её голос, то едкий, то наивный, её движения, ужимки – всё заставляло зал взрываться хохотом. Даже в моменты, когда она молчала, её глаза – лукавые, проницательные – вели диалог со зрителем. Когда купчиха, которую играла Леонтина Садовская, затянула пафосный монолог о «величии русской души», скоморох Раневской, стоя у края сцены, достал яблоко и громко хрустнул. Зал покатился со смеху, а актриса, сбившись, едва закончила речь. Хотя вышло довольно невнятно.

К финалу пьесы стало ясно: именно скоморох Раневской – главный герой в «Скоморохе Памфалоне». Когда же она, сорвав колпак, произнесла последнюю реплику:

– Ну что же! Шутки закончились. А жизнь? Жизнь – самая долгая шутка… – зал встал. Аплодисменты гремели так, что аж люстры дрожали.

– Браво! – кричали зрители и требовали вызова на бис.

Рядом со мной в первом ряду сидел, судя по тому, что он постоянно строчил в блокноте, либо журналист, либо театральный критик. Я осторожно заглянул ему через плечо. Он судорожно записывал: «Раневская превратила эпизод в шедевр».

Что и требовалось доказать. Я усмехнулся.

Актёры, ещё недавно посмеивавшиеся, стояли за кулисами злые, бледные. Леонтина кусала губы, какой-то артист, игравший Ермия, весь позументах, спрятал лицо в ладонях, а этот критик-журналист всё бормотал:

– Это гениально…

После спектакля я заглянул за кулисы.

Раневская, кажется, собрала все цветы из зала, так, что даже главным героям не досталось, и сейчас бросила колючий взгляд на коллег:

– Спасибо за вдохновение, друзья! Без вашей снисходительности я бы так не старалась.

Она посмотрела на меня довольным лучистым взглядом, а я подмигнул ей.

На следующий день вся театральная Москва взволновалась. Газеты вышли с заголовками: «Раневская доказала: в театре нет маленьких ролей – есть маленькие актёры». Лестные рецензии достались только ей, остальных же упомянули вскользь: «Исполнители неплохи, но меркнут на фоне гения».

Всё это я отметил лишь мимоходом. После работы, которая сегодня прошла на удивление скучно и буднично (возможно, потому, что Козляткина вызвали в куда-то «наверх»), я вернулся домой и застал уже привычную за последние дни картину: на кухне сидели Гришка, Герасим и Жасминов и выпивали. А разъярённая Полина Харитоновна стояла перед ними и орала на них.

Когда она увидела меня, то закричала:

– Муля, разгоняй эту гоп-компанию, или я в партком пойду, жаловаться!

– Муля, – еле ворочая языком, пролепетал Герасим, – она меня бросила!

– Кто? –