Таможня дает добро - Борис Борисович Батыршин

Пётр щёлкнул пальцами.

— Так Лоцман же! Тот, что затеял всю эту возню с Источником! Мы же знали, что он был знаком с Грином и его сводным братом, тем, который приходится прадедушкой твоей ненаглядной Вере Павловне ещё до бегства на «Живом». Вот он, наверное, и рассказал.

— Н-да, любопытно… — согласился я. — Сегодня у нас прямо день неожиданных открытий: сначала мессир Дваркель с его сенсационным сообщением, а теперь вот это. Понять бы ещё — как это может нам пригодиться?

— Понятия не имею. — Пётр пожал плечами. — Кстати, надо будет расспросить: этот Астарот, из рассказа — целиком вымышленный персонаж, или имеет реальный прототип? С Фильбанком-то всё ясно, в честь абы кого броненосец не назовут…

— И кого собрался расспрашивать?

— Да хоть бы тётушку Гвинкль, ей все зурбаганские сплетни известны за последние лет пятьдесят!

— Но тут-то прошло не меньше ста, сам только что подсчитал!

— Попытка не пытка! — Пётр упрямо тряхнул головой. — Вот прямо сейчас отправимся в «Белый Дельфин» и расспросим. Заодно и поужинаем, а то у меня уже кишки сводит с голодухи…

* * *

— … В Кейптаунском порту

С какао на борту

«Жанетта» поправляла такелаж.

Но прежде чем уйти

В далёкие пути,

На берег был отпущен экипаж.

Идут, сутулятся

По тёмным улицам,

Их клёши новые ласкает бриз… — ревел Казаков. Посетители таверны подтягивали — слова другие, зурбаганские, но мелодия им явно была не в новинку. Кое-кто пытался повторять за нами припев — получалось не слишком, зато громко. И как громко!

— … Они идут туда,

Где можно без труда

Достать себе и женщин и вина.

Где пиво пенится,

где пить не ленятся,

Где юбки узкие трещат по швам…

Тетушка Гвинкль одарила нас широкой улыбкой — каждого по очереди, потом обоих разом, — и грохнула на стол две полные, с шапками коричневатой пышной пены кружки.

— Капитанский! — восхитился мой спутник. — Пинта, чтоб я лопнул!

— И лопнешь. — пообещал я. — Уже третья, и куда в тебя только лезет?

— Отстань, а? — он сделал три глотка, долил в эль рома из стоящей на столе бутылки и единым духом ополовинил кружку. — Как там дальше, не забыл?

— … А ночью в тот же порт

Ворвался пароход

В сиянии своих прожекторов,

И свой покинув борт,

Сошли гурьбою в порт

Четырнадцать французских поряков.

У них походочка —

Как в море лодочка,

А на пути у них таверна «Кэт»…

— Интересно, откуда они знают эту песню? — осведомился я, покончив со своей пинтой, третьей, но наверняка не последней за этот вечер. — Уж точно не Грин занёс. У нас она появилась только после войны — автор какой-то парень, самый обычный, не поэт. Мелодию правда, сочинил раньше, ещё в тридцатых. Автор — один американский еврей, ему ещё приписывают мелодию к «конфеткам-бараночкам»…

— Да? — Казаков громко икнул. — Значит, точно, наш человек. Да хрен с ними, с композиторами, ты давай, подпевай!

— … Войдя в тот ресторан,

Увидев англичан,

Французы стали все разозлены,

И кортики достав,

Забыв морской устав,

Они дрались, как дети сатаны.

Но шкипер Краузе

Достал свой маузер

И англичане начали стрелять…

Последние строки отличались от канонического текста, но так уж было заведено когда-то в нашей компании. Услышав их, Пётр зашарил рукой вокруг себя, в поисках кобуры. Я снял опасную игрушку со спинки стула, куда он повесил её, усаживаясь за стол,и перевесил подальше от владельца.

За соседними столами рявкнули так, что стёкла в большом, выходящим на гавань, окне задрожали.

…Война пришла туда,

Где можно без труда найти себе и женщин и вина… — подтянул я. С висящей на стене большой картины на на нас смотрел Александр Грин. Как мне показалось — с осуждением. Я хотел, было понять кружку, приветствуя писателя, но та оказалась пустой.

— Э-э-эля! — зычно гаркнул Казаков. — Ещё эля, хозяйка! Не видишь — наши кружки пустые!

За соседними столами загомонили, прервав песню — в самом ведь деле, пустые, нельзя же так с людьми!.. На этот раз хозяйка заведения не удостоила нас вниманием,, кружки принёс ее, племянник. Выпитое ещё не успело ударить мне в голову, и я припомнил, что мальчишка этот — один из «агентов» Тиррея, едва ли не самый ценный. Неудивительно, на таком-то месте…

А Пётр тем временем затянул третий, заключительный куплет:

…Когда пришла заря,

В далёкие моря

Отправился французский п ароход.

Но не вернулись в порт

И не взошли на борт

Четырнадцать весёлых м оряков…

Кто-то дёрнул меня за рукав. Я обернулся.

— Меня тётушка Гвинкль послала. — с таинственным видом сообщил он. — Вы, кажется, хотели расспросить её о чём то важном?

Я кивнул. Действительно, войдя в Белый Дельфин я начал, было расспрашивать хозяйку, но тут принесли первые две пинты и… ну, в общем, вы меня понимаете.

— Она сказала: пусть мастер Серж поднимается наверх, там тихо, можно говорить без помех. — продолжал мальчишка. — А мастер Пьер лучше пусть остаётся, ему и здесь хорошо…

Я оглянулся на Казакова. Он прикончил очередную пинту и принялся в ритм песне молотить оловянной кружкой по доскам стола:

…Не быть им в плаванье,

Не видеть гавани,

Их клёши новые залила кровь…

Я поднялся из-за стола, едва не опрокинув скамью. Несмотря на то, что я не добавлял в эль рома, выпитое потихоньку начинало сказываться — хотя, конечно, до Петра мне было далеко.

— Ну, хорошо, веди. — и за пацаном я направился к лестнице, ведущей на второй этаж. В спины нам летел многоголосо-многоязычный рёв:

…Им не ходить туда,

Где можно без труда

Найти себе и женщин, и вина!..

V

Погода стала портиться на подходах к Зурбагану. С норд-оста наползал дождевой фронт; гавань и город он грозил зацепить лишь краешком, но «Суану», как и следующему за ним, словно собачонка на длинном поводке, «Латру» досталось по полной. Роман и Дзирта стояли на мостики, ежась от стылой сырости, и время от времени протирали линзы биноклей, безнадежно всматриваясь в туманную мглу, затянувшую горизонт. Где-то там, в нескольких милях впереди дымил своей