Жуков. Зимняя война - Петр Алмазный

И от того, насколько правильно я буду играть, зависело теперь не только выполнение моих замыслов, но и сама возможность их осуществить. А для этого мне нужно просто остаться в живых.

31 декабря 1939 года. Москва, временная квартира

Снег за окном валил густо, бело, по-новогоднему. Вот только в душе у меня был не праздник, а тревожное ожидание — затишье между двумя войнами. Одна, с Японией, формально завершена, но не окончательно.

Другая, с финнами, даже формально еще не закончена — на Карельском перешейке стоит зыбкое перемирие, и каждый день приходят сводки о новых стычках. Третья, самая большая, надвигается из Европы, и ее предчувствие куда страшнее канонады.

Тем временем семейство мое готовилось к встрече Нового года. Трофимов раздобыл елку — маленькую, как решили Александра Диевна и девочки. Незачем ставить большую, ведь мы завтра уезжаем.

Однако даже она, колючая и одновременно пушистая, вносила в казенное жилье новогоднее настроение. Украшений не хватило, повесили то, что было. Несколько стеклянных шаров, самодельную гирлянду из фольги, верхушку в виде красной звезды.

Девочки, Эра и Элла, были уже в кроватях в соседней комнате, но не спали. Был слышен их сдавленный шепот — обсуждали, придет ли Дед Мороз. Их голоса, чистые и невинные, радовали мою задубелую на фронте душу.

Александра Диевна накрыла на стол в крохотной столовой. Лицо у нее было сосредоточенное, руки двигались быстро, привычно. Видать, жизнь жены командира научила ее обустраивать быт на ходу, из ничего.

Бутылка с шампанским, селедка под шубой, холодец, пирог с капустой. В центре — тарелка с мандаринами, трофеями с юга, чудом доставшимися. Они лежат, как маленькие оранжевые солнца, яркое пятно в этой суровой московской зиме.

Наблюдая за супругой, я вижу не ее, не елку, не снег за окном, а карту Карельского перешейка с синими пометками финских укреплений. И другую карту — Европы, где синими стрелами уже обозначены направления возможных ударов вермахта.

От Выборга я мысленно перешел на Брест, с укрепрайонов линии Маннергейма на недостроенные УРы новой границы. Нововведения, которые пролезают со скрипом и часто по объективным причинам. Время. Его катастрофически не хватает.

— Георгий, — мягко окликнула меня Александра Диевна, но в нем голос слышится укор. — Ты с нами или опять на передовой?

Я встряхнул головой, отгоняя не нужные в праздничный день мысли.

— Здесь, с вами. Уже.

— Мама, папа! Можно нам выйти? — из-за двери доносится тоненький голос Эллы.

— Давайте, выходите, — разрешает Шура.

Девочки вбежали в пижамках, глаза у них горели. Сели за стол, с удовольствием разглядывая мандарины. Несколько минут мы ели почти молча. Александра попыталась расспросить о фронтовом быте, о Ленинграде, но мои ответы были коротки, отрывисты.

Мысли мои были там, за сотни километров, где сейчас, в эту самую новогоднюю ночь, красноармейцы сидели в промерзших окопах, курили и принимали фронтовые сто грамм. Ждали нового приказа на штурм. Впрочем. И там встречают Новый год.

Из радиоприемника доносилась веселая музыка. Праздник катился по стране. В газетах напечатано поздравление от товарища Сталина, ЦК и Политбюро. Я налил себе и жене шампанского, девочкам — сладкий морс. Стрелки часов приближались к XII. Поднял бокал.

— За вас, родные, за товарища Сталина, за наступающий год. Чтобы он был спокойнее уходящего.

Выпили. Началась раздача подарков. От Александры — книжки для девочек, теплые шерстяные носки для меня. Я же привез им из Ленинграда — старшей финскую шапочку, а младшей и шапочку и варежки. А жене — духи «Красная Москва».

Позже, когда девочки, наконец, заснули, утомленные впечатлениями, а мы с Александрой остались одни на кухне с недопитой бутылкой, она спросила тихо:

— Страшно там было?

Я понял, что она спрашивает не о том страхе, который испытывает любой нормальный человек, когда в него стреляют. Она спрашивала о другом страхе. О том, что сидит глубоко внутри каждого, кому есть кого терять.

— Нет, — ответил я. И это было правдой. За себя я не боялся. Была холодная концентрация, расчет, ответственность. — Хотя временами — тяжеловато.

Она молча кивнула, налила нам еще шампанского. Накрыла рукой мою, шершавую, со следами мелких ран и обморожений. Это простое, человеческое прикосновение здесь, в тепле, казалось чем-то нереальным.

За окном начали бить куранты, отсчитывая последние секунды старого года. 1939-й — первый год Второй Мировой войны — уходил. Миллионы людей верили сейчас, что следующий год будет лучше.

И это правильно, потому что наступающий 1940-й не чета 1941-му, который оборвет жизни многих из них. Александра, подошла сзади, обняла меня, прижавшись щекой к спине. Сказала тихо:

— Не печалься. Настал Новый год. Все наладится.

Я не ответил. Просто смотрел в темноту, зная, что не наладится, что самое страшное — впереди. И что эта тихая, хрупкая жизнь за моей спиной — вот это тепло, запах волос жены, сонное дыхание дочерей за стеной — это и есть то, что я должен защитить.

Ценой чего угодно. Даже той, которую сам еще до конца не осознаю. Куранты отзвенели. Наступил 1940-й год. Тишина за окном стала еще глубже, еще зловещее. Я отвернулся от стекла.

— Ложись спать, Шура. Завтра рано вставать. Собираться в дорогу.

— А ты?

— Я тоже. Сейчас только…

Договорить я не успел. В дверь позвонили. Резко требовательно. Я успокоительно похлопал Шуру по плечу и пошел открывать. Повернул ключ в замке. Распахнул створку в двери. Военный в кожаном пальто, сдернул с руку крагу. Осведомился:

— Жуков, Георгий Константинович?

— Да, я комкор Жуков. В чем дело?

— Вам придется проехать со мной.

— В чем дело?

Вместо ответа он предъявил удостоверение. Твердую, темно-красную книжицу с золотыми тиснеными буквами. Это был человек из Особого отдела ГУГБ НКВД. Судя по знакам различия в петлицах — в чине капитана.

— Вам придется проехать со мной, — повторил он.

Он не смотрел мне в лицо, его взгляд была направлен вглубь квартиры, будто фиксируя обстановку для будущего обыска. Все внутри меня сжалось тугой, стальной пружиной. Мысли метались с бешеной скоростью.

В чем причина? Финская кампания? Интриги Маленкова? Или… Зворыкин? Канал снабжения из-за океана провалился? Или то, о чем предупреждал Грибник — внутренняя чистка, которая добралась и до меня, несмотря на успехи?

— По какому вопросу? — спросил я, не отступая от порога.

Давить авторитетом на этого человека было бесполезно, но можно было потянуть время, чтобы понять, в чем заключается мой прокол.

— Вопросы зададите на месте, — последовал ответ. — Одевайтесь. Машина ждет.

Я