Фантастика 2025-58 - Евгения Букреева

— Я сбегаю, Павел Григорьевич!

Мальчик, тот самый мальчик — Маруся забыла, как его зовут, — вклинился в разговор.

— Саша, да, пожалуйста, быстрей. Очень тебя прошу…

Саша. Точно, мальчика зовут Саша. Маруся вспомнила. Саша. Саша Поляков…

Где-то там, сквозь треск помех, звонко хлопнула дверь. И Марусин мир опять погрузился в тишину. Что-то беззвучно повторял Павел, задавал какие-то вопросы Руфимов, ему суетливо отвечал Гоша, но Маруся ничего этого не слышала. Сейчас она ни о чём не могла думать — только мысленно подгоняла этого незнакомого ей Сашу Полякова, подгоняла, просила, упрашивала. Успей. Ну, пожалуйста, успей. И, не зная, что же сделать ещё, взмолилась чему-то или кому-то большому и всемогущему, который то ли существовал на самом деле, то ли был кем-то придуман в последней, обрывающейся надежде. Взмолилась, обещая ему взамен на жизнь Бориса абсолютно невозможное — свою любовь и своё счастье.

Глава 38. Борис

Борис шёл быстро — настолько, насколько позволяла раненая нога. Там, в помещении щитовой, за всеми разговорами и тревогами он почти о ней не думал, но сейчас, то ли от того, что он взял слишком быстрый темп, то ли ещё от чего, но боль вернулась, дала о себе знать резкими пульсирующими толчками. Борис непроизвольно остановился, нагнулся, обхватил ладонью колено. Брюки, как и вся одежда на нём, были мокрыми (что в общем-то неудивительно после «холодного душа» на Северной), но не только. Борис почувствовал, что рука стала липкой, поднёс пальцы к лицу, негромко выругался. Снова посмотрел вниз. Вся левая штанина брюк ниже колена пропиталась кровью. Сквозь прореху на ткани виднелся довольно глубокий порез, в штормовых сумерках, разбавленных светом фонарей, края раны казались почти чёрными. Перевязать бы чем, совершенно некстати подумал он и сам усмехнулся этой дурацкой мысли. Распрямился и снова зашагал к дальней левой опоре, стараясь держаться ближе к постройкам, что тянулись вдоль широкого транспортного коридора.

Странное всё-таки существо человек. Ведь знает, что жить ему осталось всего ничего, а продолжает беспокоиться о каких-то пустяках. О ране на ноге. О мокрой рубашке, противно липнущей к телу. И о таких же мокрых ботинках, в которых при каждом шаге хлюпала вода.

Борис не испытывал никаких иллюзий по поводу того, что его ждёт. Два охранника при Серёже — однозначно патовая ситуация, причём назад пути нет. Мосты сожжены. Точка.

«Ну почему же сразу сожжены? — демон, практически раздавленный и побеждённый, снова поднял голову. — Это не твоя война. Самое время уступить поле сражения Павлу».

Сейчас демон говорил голосом его прежнего начальника, Льва Евгеньевича Смирнитского. Те же ласково-железные нотки. Тот же покровительственный тон. Борис даже слышал скрип антикварного кресла под грузным, но ещё крепким телом. Видел тускло поблёскивающий золотом массивный перстень на согнутом артритом безымянном пальце.

— Иногда, Борис, разумнее сделать шаг назад, отступить. Тот, кто идёт напролом, быстро сгорает, а бывают такие моменты, когда не зазорно и потлеть. Столкни противников лбами и подожди. Смелые получают принцессу и полцарства, а терпеливые и осторожные — весь мир.

Да, у Бориса был хороший учитель. Лев Евгеньевич взял его за руку и, словно дитя, ввёл в круг тех, кто не проигрывает, тех, кто вгрызается в жизнь всеми зубами — в мир волков, а не агнцев, идущих на заклание.

— Ну, и нравится тебе такая жизнь, Боря?

— Нравится!

Борис сказал это вслух, прогоняя окружившие его со всех сторон видения.

Нравится. Именно такая жизнь — нравится. Пусть от неё и остался лишь небольшой кусочек.

Сразу стало как-то легче. И смерть, маячившая впереди, уже перестала казаться глупой и бестолковой. Борис улыбнулся и прибавил шаг.

Он вспомнил, как всего каких-то пару месяцев назад или чуть больше, он тоже шёл умирать. Коридор военного сектора не был похож на этот коридор Южной станции: здесь царил ветер, осыпающий Бориса солёными брызгами, а там — только спёртый воздух замкнутого пространства, гоняемый туда-сюда старой вентиляцией. И серые бетонные стены с двух сторон, безликие дублёры приставленного к Борису конвоя.

Тогда Борис шёл на казнь равнодушно — терять ему было нечего. Он понял это именно в том коридоре, глядя в безучастную спину идущего впереди офицера. Борису было не о чем жалеть, он ничего не оставил после себя, кроме кабинета, набитого антикварной мебелью, и такой же роскошной, как и кабинет, квартиры на Надоблачном уровне. А всё это, как ни тужься, с собой на тот свет не заберёшь. Зато остального, что оказалось действительно важным, Борис либо так и не приобрёл, либо лишился. Например, друга потерял, единственного, как вдруг выяснилось, друга.

Звучно печатали шаг за его спиной солдаты, а он, приноравливая свои мысли к их чеканной поступи, с каким-то удивлением думал о том, что нет ни одного человека, который бы его любил, для которого он был бы дорог. Кроме мамы, конечно, но мама — это мама, она не считается. А больше никто. Никто. Вот и получалось, что всё, к чему он стремился — деньги, власть, привилегии, красивые женщины и вещи — в одночасье обернулось лепреконовым золотом: сияло ярко, а на деле оказалось потёртыми фальшивыми медяками. Поэтому и не жалко было ему тогда умирать. Не держало его ничего. А сейчас — держало.

Борис добрался до нужной опоры, чуть помедлил, привычно усмехнулся и шагнул внутрь. Спускаться с больной ногой было неудобно (подниматься оказалось легче), и Борис, в упрямом желании прогнать боль, принялся, как в детстве, считать ступени — один, два…, пять. Где-то на десятой или одиннадцатой сбился, снова вернулся к своим смертям (звучит абсурдно, но его судьбе не откажешь в чувстве юмора), и к той, которая не состоялась, и к этой, новой, что ждала его за поворотом. И к краткому отрезку жизни между ними, авансом выданному ему, в который провидение умудрилось впихнуть всё, на что иному человеку не хватает и сотни лет: воскресшую дружбу, общее дело, настоящих людей рядом и любовь, ту самую любовь, которой, как Борис всегда считал, не бывает.

Всё это развернули перед ним, показали, даже дали потрогать, а потом, ловким жестом фокусника смахнули в глубокий тёмный сундук, из недр которого дохнуло нафталином и сыростью — запахом старости и смерти, а взамен предъявили билет в один конец, в преисподнюю. А он-то, наивный, думал, что сумел с этого поезда соскочить. Словно это когда-то кому-то удавалось.

…Последние ступени он