Тени двойного солнца - А. Л. Легат

Голова с фингалом все еще моталась из стороны в сторону, а губы шевелились, произнося беззвучное «нет!».

– В-вы что? – Кисляк покосился с надеждой на Живчика. – Я с вами до смерти, я ж-же…

– Молчи, – гаркнул Коряга и махнул рукой.

Кисляк попытался подняться. Рука Живчика перехватила его за предплечье.

– Так уж выходит, Кисляк, что ты у нас либо жирная крыса, – Коряга поморщился, хоть в этом и не было надобности: его лицо и в спокойном состоянии вызывало звериный ужас, – либо херов провидец!

Кисляк распахнул глаза и замотал головой.

– Я же всегда, я сразу…

– И, как по мне, – тихо сказал Коряга, – разницы тут для нас никакой.

И кивнул Бурому. Кисляк поднял пыль у костра, царапая землю ногами.

– Братцы, я же…

Топор опустился на его голову с той же легкостью, с которой колют дрова. Костяные щепки брызнули в стороны, со лба протянулась багровая полоса, быстро расчертив лицо на две половины.

Он еще шевелил губами и слепо косился мимо меня. А потом Бурый с Живчиком отпустили обмякшие руки, и Кисляк прилег к раскаленным углям. Зашкворчала кожа, в ноздри ударил едкий запах сгоревшей плоти и волос.

– Отнесите его к развилке, – сказал Коряга. – Пусть видят.

От тела Кисляка осталась широкая, неглубокая борозда с островками подкрашенной кровью грязи. Запах паленой плоти не выветрился, даже когда Бурый с Живчиком вернулись к костру.

– Что же мы молчим? – Коряга хлопнул себя по коленям и поставил котелок на притихшие угли. – Празднуем, стало быть.

Он щелкнул пальцами, и из шалаша вытащили корзину.

– За наши успехи, – улыбка Коряги не светлела.

Разливали вино, завели песню.

– Что же ты, приятель, совсем озяб? – Бурый подсел по левую руку, и бревно чуть подняло меня от земли. – Выпей с нами.

– Теперь-то не обеднеем, – наигранно хихикнул Живчик. – Теперь в гору пойдет…

Я посмотрел на топор. Бурый натирал его сухой тряпицей, потом догадался плюнуть – и лишь так отчистил железо. Когда топор бросили у шалаша, я подлил себе вина.

– За успехи, – хрипло повторил я и выпил все, что осталось.

* * *

Больше всего по Камышовке тосковал Груздь. Впрочем, через неполный день по ней тосковали и наши спины: за три дня кобылу поминали добрым словом чаще, чем проклинали Кисляка. Коряга приказал сместить лагерь к востоку, глубже в лес.

За время сборов и переезда он начал страшно хромать, жалуясь на обе стопы попеременно. Я был моложе него, в сыновья бы сгодился, и то в спине простреливало, а пальцы стерлись от грубых ящиков и мешковины с поклажей.

Не успели мы освоиться на новом месте, Груздь добыл наводку. Жеребьевки и споров не было: кончались припасы, время поджимало, да и мы не поспели заменить Кисляка. Едва сгустились сумерки, Коряга подозвал меня.

– Тянуть нельзя. Собирайся. В Дубраву вы пойдете вдвоем.

И протянул доску с остатками ужина – огарки да крылья. Я сел напротив. Без охоты стащил кусок мяса, неспешно его прожевал под пристальным взглядом Коряги. Кусок с трудом пролез в горло.

– Я недурно справляюсь один. Разве нет?

Коряга поднялся с бревна, что происходило нечасто с тех пор, как у него разболелись ноги. Почти не выдав хромоты, подсел ближе, так, чтобы любопытный Живчик не слышал нас.

– Слыхал я про того мальца, который потерял руку в Ийгало. Коржом его звать, так? В том нет твоей вины.

Я повел плечами и содрал зубами еще один кусок мяса. Коряга подлил вина в кружку и оставил ее нетронутой. Оставил для меня.

– В Дубраве нужны крепкие руки, – снова заговорил он. Сполохи костра мерцали в его темных глазах. – Пойдете с Живчиком. Он славный малый.

Вино отдавало кислятиной, но я не брезговал и плохой едой. Коряга слишком много говорил в ту ночь.

– Два десятка из когорты Баламута зимуют неподалеку. Поднимется шум – мне придется искать для тебя большой камень…

– Шума не будет, – я проглотил кусок и залпом осушил кружку. – Никогда не бывало.

Коряга уставился на костер и прохрипел:

– Кулик тоже так говорил.

За два года камней не прибавилось. Тушу Кисляка оставили на развилке, в назидание Веледаге. Я сомневался, что Веледага вообще бывал в тех краях.

– Помнится мне, с пару дней назад в том винили Кисляка…

А теперь он мертв.

– Не думай лишнего, – Коряга крепко ударил меня по хребту, отчего я чуть не выронил ужин. – Мне дорог каждый.

Коряга поднялся, выдохнул сквозь сжатые зубы, растер щиколотку ладонью. И бросил:

– Ты не исключение.

Подгоревшее крылышко горчило без соли. Я думал про Кисляка и всех молодчиков, попавших к Коряге, имен которых мне уж не назовут. Коли подумать, камней Коряга натаскал не так уж и много.

– …а еще я слишком стар, чтобы искать неделями большие камни, – проворчал он, заползая в шалаш.

В пустом котелке чернел осадок, на зубах скрипела гарь, под ногтями засели серые улыбки. Ночь будто смеялась надо мной. Выбрала себе любимчика, на свою беду: и что он? Довольствуется объедками нищей когорты, таскает поклажу при свете дня из лагеря в лагерь, точно мул. Не видит родную мать, а отца и видеть не желает. Пьет кислятину, притворяясь, что это парное молоко с лугов Крига. Слушает рябого каторжника, который от пня зад отодрать не может, еле ползает, точно слизень, от нужника до котла…

Каторжника, который, вопреки всему, еще жив. В этом и есть главная правда, не так ли? Я сжал кулаки. Ночь не прощает умеренности. Держись малого на болотах – и того вскоре не останется.

– Будь по-твоему, – сказал я сам себе, покосившись на Живчика: тот торопливо паковал барахло. – Унесем побольше.

Дубрава

Была с Живчиком одна беда – назойливого комара легко раздавить, только подгадай, куда он присядет. Живчика я обязался вернуть целехоньким. Он не умолкал, накликивал беду всю первую половину пути. Вторая половина сделала его болтовню немногим тише.

Изредка он прихлопывал мошку. Всегда со звонким, гулким шлепком. Довесок от Коряги висел у меня на хвосте, громко пыхтя и шлепая по лужам. В кромешной тьме мы двигались не быстрее сонной куропатки.

– Корень, – шепнул я.

Позади раздался всплеск.

– Проклятье! Ау. Ну не беги, Рут…

– Тш-ш.

У Дубравы стало посветлее: факелы коптили козырьки. С четырех сотен шагов я мог видеть, как клюет носом дозорный в сторожевой вышке.

– Коряга говорил, там все пожитки из Буйного острога, – пыхтел Живчик. – Ожерельица бабьи, медали Долов, шкуры широченные. И зачем такое добро тащить в лагерь без