Последнее дело - Гоблин MeXXanik

А вот Дубинину… ему можно попробовать скормить махинации с землёй. Если он сможет доказать особо крупный размер и найти пару активных фигурантов — то у него будет шанс закрыть дело до истечения сроков давности.

— Кто такой Дубинин? — живо откликнулся Грумов, материализуясь у шкафа, словно специально прятался до этой реплики. И я заметил, как у него внутри что-то щёлкнуло — профессиональный интерес, очевидно, не ушёл вместе с телом.

— Новый начальник третьего отделения жандармерии, — пояснил я. — Вернее, исполняющий обязанности начальника. А для того чтобы это звание получить, ему нужно что-то очень громкое. Желательно, чтобы это дело попало в прессу.

Грумов понимающе кивнул, словно потеряв интерес к данному разговору.

— Неплохо было бы объединить усилия жандарма с Суворовым в рамках одного дела, — продолжил я, — Им обоим будет выгодно это завершить, и они не станут мешать, если мы подключимся.

Грумов остановился в центре комнаты, скорее всего обдумывая предыдущую книгу. Я же продолжал перебирать бумаги, аккуратно, без спешки, откладывая в сторону всё, что имело хоть какой-то смысл для Суворова. В какой-то момент стопка в левой части стола стала выше, чем в правой, и я понял, что основная работа сделана.

Когда папка опустела, я аккуратно закрыл её, провёл пальцем по краю и положил в ящик стола.

После этого достал телефон из внутреннего кармана пиджака. Осталось сделать ещё одну вещь. Перед тем как набирать номер Суворова нужно было кое-что уточнить.

Я снова взглянул на бумаги. Порой, чтобы всё сдвинулось с места, нужно не так много. Всего-лишь папка с забытыми документами, и один мёртвый репортёр, у которого всё ещё есть что сказать…

Глава 25

Переговоры и договоры

Морозов взял трубку почти сразу, словно ждал звонка.

— Слушаю вас, Павел Филиппович, — послышался в динамике его хриплый голос.

— Добрый день, Александр Васильевич, — отозвался я, удобно устроившись в кресле. — Хотел бы попросить вас об одной услуге. Неоднозначной, конечно, но, как по мне, весьма полезной. Причём всем нам.

На другом конце повисла короткая пауза. Ни шумов, ни помех — просто тишина. Та самая, в которую собеседник вдумчиво смотрит в стену, поджимает губы и уже просчитывает, что ему это может стоить и чем обернётся. А потом раздался размеренный голос:

— Признаться, вы смогли заинтересовать старика.

Голос был всё тот же — спокойный, с примесью лёгкой иронии. Но я его знал: если Морозов так говорит, значит, он уже мысленно приготовился надеть шляпу.

— Не так давно ко мне обратился человек, который просил у меня защиты от «Содружества», — начал я, стараясь говорить спокойно, но не слишком туманно. В таких беседах лучше не тянуть с сутью, но и в лоб подавать не всегда разумно.

— Об этой истории в курсе уже весь Петроград, — отозвался Морозов без раздражения, скорее, с лёгким смешком, как человек, которому обо всем доложили, пока он ещё варил утренний кофе.

Я усмехнулся, но промолчал, давая возможность старику выразить мнение об этой ситуации. В ответ повисла тишина, но не глухая, а та, в которой старший собеседник раздумывает, стоит ли хвалить или подначить.

— Павел Филиппович, знаете… — наконец продолжил он, чуть замедлив речь. — Я за свою жизнь повидал многих: и тех, кто брался за дело ради славы, и тех, кто ради выгоды. Но когда человек встаёт за слабого потому что «иначе нельзя», это, знаете ли, даже старика вроде меня немного трогает. Даже такого циничного и злого.

Я чуть хмыкнул, услышав в голосе Морозова не столько сентиментальность, сколько уважение, тщательно спрятанное за ворохом иронии и опыта.

— Не скрою, — продолжил он, — мне всегда импонировали те, кто способен влезть в драку не за себя. Особенно если при этом понимают, куда суются и сколько это может стоить. Так что… что бы вы там ни задумали, юноша, я с вами.

— Спасибо.

— Смелее, Павел Филиппович. Если вы захотели прижать мерзавцев основательно, — задумчиво продолжил Морозов, голос его стал ниже, как будто он склонялся ближе к трубке, — можно было бы подключить старых друзей. Я имею в виду проверенных кустодиев. Не всех, конечно. Только тех, кто не подведет. Знаете, Павел Филиппович, в делах такого холдинга, как «Содружество», вполне может найтись что-нибудь крамольное. Скажем… заговор против Империи. Или подготовка диверсии. Старая статья, зато рабочая.

Я усмехнулся и покачал головой, забыв, что собеседник меня не видит.

— Заманчиво звучит, — признался я. — Особенно для кого-то вроде Дубинина. Он бы только обрадовался такому повороту. Но у нас есть и реальные зацепки. Бумаги, свидетели. Те самые вещи, которые работают без громких слов и завуалированных обвинений в государственной измене. Мне бы не хотелось подгонять статью под личную неприязнь.

— Любое подобное дело — всегда личное, — возразил Морозов, а потом тихо вздохнул, — Понимаю. Всё по «букве». Хотя, скажу откровенно, иногда хочется не по «букве» поступить, а по совести. Порой я тоскую по временам Смуты. Когда можно было прибить какую-нибудь погань и списать на то, что у него в руке был предмет, напоминающий нож. И никто не придирался.

Я не желал вступать в спор, понимая, что крыть мне нечем.

— В результате небольшого… скажем так, самостоятельного расследования, — продолжил я, поудобнее устроившись в кресле, — мне удалось выйти на один интересный след. Нашёлся призрак. Бывший репортёр по фамилии Грумов. При жизни он пытался копнуть глубже в дела «Содружества» — и, судя по всему, копнул слишком удачно. Теперь он, можно сказать, наш внештатный консультант.

— И что же там удалось раскопать акуле пера? — с легкой иронией поинтересовался Морозов. Голос у него оставался ровным, но я почувствовал в нем напряжение.

— Много всего интересного, — уклончиво ответил я. — В основном то, что касается активов Империи. Оказалось, что определённые участки земель были выведены из государственной собственности через длинную цепочку сделок. Всё тихо, гладко, юридически аккуратно. Но если начать разматывать нитку — всё ведёт к «Содружеству». А значит, и к тем, кто стоит за ними.

На том конце провода повисла тишина. Ни хрипов, ни кашля, даже не скрипнуло кресло. Только ровное молчание, в котором чувствовалась работа мысли.

Морозов обдумывал, сопоставлял, решал, сколько в этом политического, сколько личного, и как сделать так, чтобы в итоге выгоду получила именно семья. Это было молчание