Спасти СССР. Реализация - Валерий Петрович Большаков

Вторник, 20 февраля. Утро

Ленинград, наб. Обводного канала

Софи любила буднее утро перед работой. Суета и текучка начнутся потом, напрягая и расшатывая нервы, а пока в поликлинике еще можно застать стоялую ночную тишину — больные не теснятся у кабинетов, не гудит коридор, уводящий в больничное крыло, да и не все врачи явились исполнять клятву Гиппократа. Хорошо…

Дома, встав по будильнику, ты быстро приводишь себя в порядок, наскоро завтракаешь, кофе допиваешь на ходу, бросаешь «Пока!» Томочке, бежишь к метро, торопишься, спешишь…

И вот ты на месте. Можно отдышаться. Остановиться на минутку, угомонить суматошные мысли… Лидка из процедурного тратит истекающие минуты покоя на бутерброд с чаем…

Софи мягко улыбнулась. Не-ет… Лучше просто побыть наедине с собой, прочувствовать, как незримая стрелка внутренних весов подрагивает, успокаиваясь…

«Илюша!» — всплыло в памяти, грея и радуя.

Молодой хирург вначале показался ей надменным выскочкой, этаким патрицием, свысока поглядывавшим на медицинский плебс. Кумушки в ординаторской живо вычислили и классифицировали Ганшина.

Перспективный. Разведенный. Отец — профессор ВМА, мать — доктор наук в ГИПХ. Детей нет. Живет один, в трехкомнатной. В отдельной! В центре!

Софи улыбнулась, вспоминая, каким холодом, каким антарктическим льдом наполнялся ее взгляд при встрече с Ильей, пока…

Пока она не заметила, что кандидат медицинских наук нарочно выискивает возможности лишний раз увидеться с нею. Ну, хотя бы пройти мимо в коридоре… А уж как он сиял тогда, на выезде, оказавшись с нею в одной карете «скорой помощи»!

В тот самый день они чудом спасли раненого деда, прошедшего всю войну, от Москвы до Берлина, и угодившего под машину на старости лет.

Выйдя из операционной, Илья даже осунулся, сник, умаявшись от исключительного напряжения. Именно тогда Софи впервые пожалела этого большого, неуверенного в себе мальчишку в белом халате, краплёным чужой кровью.

Она ни слова не сказала Ганшину, не улыбнулась даже. Просто оказалась рядом, замешкавшись на минутку, а он робко вымолвил:

«Не уходите, пожалуйста…»

«Что? — не поняла Софи, вздергивая бровки. — Почему?»

«Потому что я люблю вас! — выпалил „надменный патриций“, бледнея, и заспешил, глядя с отчаянной мольбой. — Сам не верил в подобное, но… Как только увидел вас, влюбился сразу! И никто мне больше не нужен на всем белом свете… Я не хочу без вас, и не могу. Вижу вас — и мне радость! А выходные, которым, бывало, радовался прежде, я теперь ненавижу просто! Они тянутся и тянутся, разлучая с вами, до самого утра понедельника…»

Илья говорил и говорил, взглядывая с пугливым обожанием, а Софи слушала и слушала, краснея от удовольствия и поражаясь самой себе. Неужели в ее душе еще осталось местечко для амурных бдений? И тяжкая опаска обмануться тает, как утрешний туман на солнце?

А вдруг та самая заря настаёт? Любая девушка ожидает её, да не каждую согреют зоревые лучи…

Ёлгина, готовая стать Ганшиной, с приятностью потянулась, будто и впрямь застигнутая рассветом. Улыбнулась ласково, вспоминая, как завидовала «Мелкой». Тома любит своего Андрюшу самозабвенно, со всем пылом расцветающей юности. Она подчиняется ему с восторгом, и Софи с тоскливым замиранием следила, как «Буратина» сдерживает слова и руки, боясь ступить за край. Ведь для него, для него одного у Томы нет запретов и сняты все табу…

«Андрей — большой молодец…» — уважительно подумала Ёлгина.

Его тянуло к ней, это чувствовалось, буквально витало в воздухе, и были, были моменты, когда Андрюшка, явив расхлябанность души, свойственную всем половозрелым особям мужеска полу, легко мог переступить через стыд, а она бы ему не отказала… Но Дюша удержался на краю.

И теперь ее житейские горизонты ясны, не замутненные полуправдой, и она, как Тома, ждет будущее с восторженным, плохо сдерживаемым ликованием и счастливым трепетом.

«И с чистого листа…»

Глава 19

Четверг, 22 февраля. Позднее утро

Москва, Фрунзенская набережная

Право, стоило походить в школу заново, чтобы понять, насколько мало, незаслуженно мало ценили мы своих учителей. Насколько плохо знали их! Конечно, что взять с детей, чье «молочное» разумение неуклюже, мысли заимствованы, а опыта — ноль целых ноль-ноль…

Лишь оборотившись химерическим существом, этаким гибридом взрослого циника и отрока-максималиста, я прочувствовал весь тот объем доброты и заботы, который достался каждому из нас — Дюше Соколову, Ясе, Паштету, Томе, Кузе…

И можно упрямо твердить, будто семена честности, ответственности или житейской отваги взошли сами по себе, выросли в дитячьих душах, удобренные мамиными слезами.

Однако, чем старше я становился, тем сильнее цепляла «ностальжи» по школьным временам, и тем яснее представали смутные образы «классной» или директрисы.

А ныне я четко ощущаю, как за меня радуется Тыблоко! Да, она и прикрикнуть может, и выругать, но в ее глазах, даже мечущих перуны, нет ни злобы, ни остервенения, ни самого страшного — безразличия.

Так и вчера было. Отпросился я у Татьяны Анатольевны на пару деньков, а она проворчала только: «Как управишься, так и вернешься. С наступающим!»

* * *

Я усмехнулся, шагая гулким коридором Министерства обороны и памятью возвращаясь к давешним мыслям. Да… Завтра двадцать третье. Девчонки в классе будут поздравлять «защитников» и… Хм. А ведь тем мальчишам, что «служили» в поисковом отряде, достанутся самые теплые взгляды — огонь минувшей войны как будто обжёг наших Кибальчишей, закалил юные натуры. Даже в излишне мягком Армене окрепла цельность, а Сёма утратил изрядную долю ёдкого неверия.

В громадном здании Минобороны тоже чувствуется одушевление. Офицеры прямят спины, расправляют плечи и втягивают животы, а женщины, послушные армейскому дресс-коду, дарят им улыбки. Никаких стенгазет с кривоватыми, но яркими красными звездами или прочих атрибутов Дня Советской армии и Военно-морского флота нет и в помине — присутствие-то режимное, но в самом воздухе носится нечто духоподъемное и жизнеутверждающее.

Я постучался в кабинет Королёва, и просунулся внутрь.

— Можно?

— О-о! Кто к нам пришел! — Профессор явно обрадовался гостю. В безукоризненно белом халате, накинутом на строгую черную тройку, он вышел из-за стола, и пожал мне руку. — Здравствуйте, здравствуйте, Андрей! Наслышан о ваших успехах! Чаем напоить?

— Без пирога не интересно! — отшутился я.

— Тогда сразу к делу, коллега?

— За работу, Лев Николаевич!

Профессор звонко ударил в ладоши.

— Ну, Михаил Иваныч[1]был краток: «Советским рубежам угрожают „Першинги“, и ваша задача, товарищи, дать симметричный ответ…» Нет, стоп. Лучше по порядку. К-хм! — Прочистив горло, он заходил по кабинету, проговаривая