Все мои птицы - К. А. Терина

Освобождённые вирионы ведут по сцене хтонический хоровод. Кто-то с одним крылом, другой с клювом, третий – вовсе без головы. Есть и совершенно обычные на вид – но слабые или увлечённые собственными идеями-танцами. Теперь всё иначе, теперь можно всё. Каждому – свой путь. Это зовётся свободой.

Вирион-герой получил главное для выполнения мечты: свободу. Но, чтобы вернуться к заветам Эволюции, необходим долгий и непростой труд. Чудовище Франкенштейна отправляется на поиск недостающих частей.

За огромным экраном в глубине сцены идёт строительство, от которого зрителям достаются только звуки и тени: ритмичный стук молотков, визг пилы, нестройный мальчишечий хор.

А через сцену, сопровождаемые танцем снежинок, идут люди-герои – те, внутри кого Слово столетиями и вело своё строительство. Женщины и мужчины, юноши и девушки, старики и старухи, некогда получившие в подарок царь-Слово и сумевшие этот подарок унести.

Зрителя не смущает перекос размерностей в третьем акте. В конце концов, они пришли сюда именно ради этой части. Не ради истории вируса, который и не рассмотреть-то невооружённым глазом. Но ради истории людей-героев, словоносцев.

На всех без исключения планетах, где побывало Слово, существуют легенды и сказки о нём. В этом фольклоре само Слово всегда описывается в строго бинарной терминологии – как дар или проклятие. Дар – для достойных, проклятие – для всех остальных. Дар или проклятие не могут быть героем, персонажем, стержнем истории. Они – функционал, инструментарий, приложение к чему-то большему.

Легенды рассказывают о сверхлюдях. О бессмертии и сноровке в открывании кофейных банок. Об изобретениях, потрясших планеты, об оружии, уничтожившем галактики. О красоте, умеющей растоптать всё, попавшее под её каблук. Легенды рассказывают о чудесах. Слово в этих легендах играет роль аперитива, о нём забывают уже к первой смене блюд.

Люди, пришедшие на мюзикл о Слове, ждут историй о героических сражениях, о восстании рабов Юрги, о вершинах далёкого Старого Марса, на которые пешком восходили осенённые Словом. О защите Фермопил и библиотеках Танатоса. О способности дышать под водой и невредимым лететь сквозь космос под палящими лучами солнц.

И вот, окружённые трепетным танцем снежинок, один за другим через сцену идут словоносцы.

Не толпы воинов под властью слабых имперских слов, одержимых имперскими ценностями, но одиночки, которые рыщут по всем уголкам вселенной в поисках неведомого смысла, в то время как внутри них Слово продолжает свои раскопки и своё строительство. Продолжает поиск способов снять с себя крепкие имперские швы и амбарные замки, найти и вернуть свой компас; методом проб и ошибок, мутаций и рекомбинаций взломать тысячи запретов – не убий, не укради, не желай дома ближнего своего, не прелюбодействуй. Слово продолжает искать, не останавливаясь ни на мгновение, умело управляя своим транспортом, экзоскелетом и чашкой Петри одновременно – человеком, попавшим под власть Слова.

Многие из этих чашек Петри так и проживают полную чудес и приключений жизнь, не замечая акробатических номеров Слова под куполом собственного сознания: Слово – жонглёр дофамином, мастер окситоцина и жрец кортизола. Оно – тень их снов, их внутренний голос, их сверх-Я. Оно осваивает механизмы их мышления и памяти, как человечество не раз и не два осваивало чуждые технологии давно исчезнувших рас. Не так важно, для чего артефакт использовался первоначально. Куда важнее его теперешнее предназначение.

Но как многие из людей не замечают власти над собой Слова, так и само Слово, увлечённое поиском смысла, не чувствует, что где-то внутри уже пророс и работает компас, но совсем не такой, о котором мечтал когда-то мальчик-раб.

На этой печальной ноте покидает сцену последний герой-человек, убегают за кулисы снежинки, и на первый план вновь выходит большое строительство.

Вплывает, приближается к краю сцены башенный кран. На стреле обедают, свесив ноги вниз, рабочие-вирионы. Танцуя, к ним приближается вирион-герой. Проходя мимо, он прикасается к каждому. Мальчишки вскакивают и движутся за ним, точно за золотым гусем, идеально повторяя его танцевальные па. Расходятся вниз, вправо, влево, вверх, и от их прикосновений друг к другу идёт волна гармонии. И вот уже все они движутся в такт, уверенно, красиво, точно единый организм. Слаженно передают друг другу инструменты, камни, доски. Поют песню, подхватывая друг за другом слова.

Где-то за гармонией этого танца остаётся не замеченной зрителем судьба других – неловких, однокрылых, безголовых, увлечённых собой, которых мальчик-герой просто столкнул вниз, бестолковых, бесполезных, бесперспективных.

Постепенно, через интермеццо вихря снежинок, танец которых теперь символизирует бег времени, через гулкие ритмичные паузы в строительных звуках, через мерцание света, – гимн одинокого свободного сердца превращается в марш. И уже под звуки марша мальчики-вирионы один за другим слаженно и грациозно скрываются за кулисами. Зрители не сразу обращают внимание на смену мелодии, их ещё переполняет эйфория победы над старым миром. Окончание строительства становится для них неожиданностью, почти ударом. Падает белый экран, скрывавший суть большой стройки. За ним – тьма. Прожекторы выхватывают из этой тьмы то один, то другой фрагмент – вот куда ушли мальчишки, покинувшие сцену. Они там, на ажурной конструкции, сцепившись руками и ногами, акробатически почти парят, поддерживая друг друга и вместе составляя суть построенного… Наконец прожекторы замирают и освещают его целиком – Змея, рождённого сплетением тел и стали. Совершенно не похожего на убитого здесь же Дракона и вместе с тем – совершенно того же.

Музыка резко умолкает. Гаснет свет. В абсолютной тишине не раздаётся ни звука. Зрители не решаются аплодировать. Но их обескураженные мысли звучат так громко, что в этом шуме с лёгкостью теряется грохот убираемых декораций, перешёптывания рабочих сцены, удаляющиеся шаги актёров.

* * *

Старик замолчал. Кровь струйками стекала из уголков его глаз, из ноздрей и губ, но он словно не чувствовал этого. Старик смотрел на Риоху – пристально, вдумчиво, точно без слов спрашивая: что из сказанного ты поняла, девочка?

История продолжалась в голове у Риохи. История шла по её кладовым и чердакам, собирая по пути обрывки услышанного и увиденного, мамины сказки, пастушьи легенды, фрески мёртвых городов и имена мёртвых богов. История ловко вплетала в себя всякую подобранную ленту, нанизывала бусы и вязала узлы.

Риоха видела недосказанное. Театр её воображения был картонным, актёры в нём играли бумажные – вырезанные из склеенных страниц полуистлевших книг, найденных в мёртвых городах. Другого театра Риоха не знала, а в театре картонном мать отыграла для Риохи сотни сюжетов,