Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

воля, как принято считать, движет армиями и определяет судьбы континентов, вынужден рассчитывать не на мощь машин, а на надежность мускулов двух негров-санитаров. И был прав — Питер и Поль не подводили никогда.

После катастрофы, в которой погибла дорогая Mama, а Papa лишился возможности ходить, многое, разумеется, изменилось в нашей жизни. Многое, но далеко не всё. Формально, по-прежнему, Papa — столп и основа нашей семьи. И, разумеется, великой российской державы. Но мы-то, те, кто внутри, мы стали другими. Пришлось перемениться, ибо иного выбора, кроме как выжить, у нас не оставалось. Я знал это наверное, сестры чувствовали инстинктивно — не всё ладно в нашей империи, не просто ладно, а катастрофически неладно. История России знала всякое: бунты, смуты, нашествия, дворцовые перевороты, — но вот покушение на императрицу… это, кажется, впервые. Оно знаменует собой качественно новый уровень того безумия, что медленно, но верно овладевает страной.

И когда лучшие врачи империи вместе с Papa боролись за его жизнь, а господин Маклаков, рыл землю в поисках злоумышленников — рыл буквально, пусть и не собственными руками, исследуя подкопы, обнаруженные на пути следования поезда, числом три, чтобы уж наверняка, если не сработает адская ловушка на мосту, — мы, я и сестры, собрались в детской комнате Александровского дворца. Поплакать о Mama, да, это было первым и естественным движением души. Но затем наступили сумерки, зажгли лампы, и в их мягком свете стало ясно, что слезами и скорбью ничего не поправить. Нужно было решать, что делать дальше. Великие князья, наше ближайшее родство, нам не опора, вряд ли. Скорее, напротив: uncle Michel, Великий Князь Михаил Александрович, примчавшись из лондонской дали, уже являл собою картину самого трогательного рвения и явно намеревался примериться к роли регента, а там, как знать, и императорскую корону водрузить на свою легкомысленную буйну голову. Николаша, то бишь Великий Князь Николай Николаевич, наш «друг семьи», уже настаивал на регентском совете, где играл бы ведущую роль, как человек несомненно позитивный, авторитетный в армии и, по его собственному, ничем не смущающемуся убеждению, самый близкий к Papa человек, не чета ветреному дяде Майклу. Кому, как не ему, громовержцу с усами и в блестящем позументами фельдмаршальском мундире (он мечтал стал фельдмаршалом, вот повода никак не случалось, но он его создаст, повод), встать у руля великой державы в столь ответственный час? Другие Великие Князья, почуяв перемену ветра, тоже зашевелились, подобно ракам в корзине, оставшимся без присмотра ловца.

Будущее, которое еще вчера виделось нам в ясных очертаниях, внезапно пахнуло плесенью, темнотой и тленом. Склепом. И в этом склепе уже слышался гул голосов, делящих то, что еще даже не стало наследством, но уже перестало быть незыблемой властью.

Я давно, еще по смерти моего настоящего отца, случившейся в том призрачном двадцать первом веке, понял одну простую вещь: в беде нужно не раскисать, не упиваться собственной жалкой участью, а делать дело. Любое дело. Механическое, рутинное действие — лучший щит от отчаяния. Помогает. Оно создает иллюзию контроля там, где его нет, и это уже лучше, чем ничего.

И вот, глядя на заплаканные, но полные трепетного ожидания лица сестер, я собрал наш малый семейный совет. Почему я? Формально — потому что цесаревич. Наследник. И все здесь, в этой комнате, относились к сему факту серьезно, чрезвычайно серьезно. Особенно сёстры, эти четыре девушки в черных платьях, видевшие во мне не только и не столько брата, сколько будущего Государя, помазанника Божьего, ту последнюю инстанцию, за которой нет ничего, кроме Бога и истории. Их вера была моим главным, и, быть может, единственным, капиталом. И я понимал, что этот капитал нельзя промотать. От нашего решения, принятого в этой детской, среди игрушек и книг, зависело теперь — ни много, ни мало — продолжение истории. Или ее бесславный конец.

— Мы должны надеяться на Бога, — сказал я, и слова эти прозвучали в тишине детской комнаты с такой торжественной наивностью, что мне самому показалось, будто я слушаю со стороны какого-то другого, весьма юного и искреннего оратора. — Бог дал нам всё — положение, знание, волю. Значит, мы просто обязаны воспользоваться ими, чтобы что? Чтобы Империя жила и процветала, вот что!

Я произносил эти фразы, словно заученные уроки из курса законоведения, и в глубине души смутно чувствовал их некоторую книжную неубедительность. Однако в минуты кризиса именно общие места, произнесенные с достаточной твёрдостью, действуют на слушателей вернее самых изощренных диалектических построений. Сёстры слушали, затаив дыхание. Их взгляды, устремленные на меня, были полны не детского доверия — в них читалась вера в носителя высшей власти, в живую эмблему того порядка, который теперь, казалось, трещал по всем швам.

— Смута, — продолжал я, стараясь придать голосу металлические нотки, слышанные мною у Николаши, — ввергнет страну в хаос, мерзость запустения захватит города и села, доныне составляющие оплот державы, и потому не допустить смуту — задача номер один.

Слова «мерзость запустения» я извлек из недр памяти, из ветхозаветных образов, они звучали грозно и апокалиптически, вполне соответствуя всеобщему настроению.

План, который я излагал, был прост до гениальности и, как всякая гениальная простота, абсолютно невыполним в мире взрослых, где правят интриги, амбиции и вековые предрассудки.

— Никакой передачи власти Великим Князьям — ни в какой форме. Uncle Michel не может быть регентом по определению, как вступивший в морганатический брак, это первое. От Николаши нам не отвертеться — мы молоды, даже юны, а он — фигура видная даже внешне. Но если совет, то совет. В него непременно должны войти Ольга и Татьяна, а также тётушка Ольга Александровна.

Я говорил это, а сам думал о том, какая буря возмущения поднимется в великокняжеских дворцах и петербургских салонах при одном лишь упоминании о таком феминизированном регентстве. Россия, эта патриархальная, мужицкая страна, никогда не управлялась женщинами — разве что урывками, да и то ценой дворцовых переворотов и кровавой смуты. Анна Иоанновна, Елизавета, Екатерина Великая — все они приходили к власти на штыках гвардии, а не в силу ясных юридических предписаний. Но именно в этой юридической ясности я видел наш единственный шанс — противопоставить родовым притязаниям незыблемость Закона, того самого, что столетие назад император Павел Петрович, наш прапрадед, в сердцах и в страхе за судьбу своего потомства, вложил в железный ларец.

— Теперь второе, — продолжал я, чувствуя, как нарастает воодушевление, — когда Papa поправится, а это произойдет непременно, никаких сомнений, я