Чужой среди своих - Виктор Тюрин

Махнув рукой родителям в последний раз из-за плеча проводника, я прошел в вагон, положил чемодан на багажную полку, сел и облегченно выдохнул воздух.

«Теперь не скоро их увижу. И это радует».

Чувства к ним у меня были смешанные. Они были хорошими людьми, и я старался делать все, чтобы их не огорчать, но с другой стороны, общение с ними давалось с таким трудом, что к вечеру появлялось ощущение, аналогичное тому, словно целый день ходил по минному полю с завязанными глазами. Со стороны выглядит вроде все хорошо. Ты знаешь привычки, жесты, любимые словечки этого юноши, но сочетать их вместе со своими привычками, которые так и рвутся из тебя, очень и очень сложно. Недаром мама нередко бросала на меня испуганные взгляды, когда ее сын временами становился чужим и непонятным.

Спустя четыре часа поезд прибыл в Москву. Доехав до Сокольников, где находился институт, я отправился в секретариат, где занялся оформлением документов и получением койки в общежитии. Вновь прибывшие студенты с возбужденно-радостными лицами бегали туда-сюда, суетились, задавая все новые и новые вопросы. Я снисходительно смотрел на них с высоты своего солидного возраста и внутренне усмехался. Быстро оформил нужные документы, после чего отправился в общежитие.

Вошел в комнату на первом этаже, которая станет отныне моей на ближайшие четыре года. Стоп! На один год. Дальше война… Огляделся. Большая комната с одним-единственным окном, соответствующим помещению, таким же огромным, шириной где-то два с половиной метра. Восемь железных кроватей, расставленных вдоль стен, и рядом с каждой – низенькая тумбочка. Посредине стоял длинный голый стол и невзрачные, расшатанные стулья, а с потолка свисали три лампочки без абажура. Оглядев комнату, подумал, что к такому спартанскому набору мне не привыкать, почти та же казарма, хотя в душе хотелось комфорта, к которому я успел привыкнуть за свою вторую половину жизни. Не успел я выбрать себе кровать, как в комнату вошли трое парней. Первый, плотного сложения парень с густой гривой волос, быстро обежав меня снисходительным взглядом, подошел и протянул руку.

– Давай знакомиться! Дмитрий Егошин!

– Костя, – я осторожно пожал грубую и крепкую ладонь сокурсника. – Звягинцев.

– Что, Звягинцев?! Будем строить новую, пролетарскую культуру?! Ты как, с нами?

– Там видно будет, – усмехнулся я.

– Нет! Так не пойдет! Ты или с нами, или против нас! Советским людям нужно свое искусство! Свои писатели и поэты! Маяковский и Горький – это наши маяки, на которые мы должны держать направление! Они заложили основу пролетарского искусства, а нам нужно как можно больше развернуть поднятое ими знамя рабоче-крестьянской культуры! Именно нам, молодежи страны Советов, предстоит внедрять комсомольско-коммунистическую культуру в народные массы! Только так мы…

«Самодовольный и наглый ублюдок. Бедная культура…»

Больше не слушая его болтовню, я направился к двум парням, стоявшим посредине комнаты с ехидными улыбками на лицах, при этом с удовольствием констатируя, что пламенная речь за моей спиной резко оборвалась. Один из ребят, с рыжими кудрями и веселыми глазами, поставил чемодан на пол и, больше не сдерживаясь, весело рассмеялся. Похоже, на нем уже опробовал свое ораторское искусство носитель новой пролетарской культуры. Не успел я подойти, как он протянул руку.

– Петр, – представился он. – Мой дед и отец – речники. Вся их жизнь с Волгой связана, а я вот в литераторы решил податься. Внештатным корреспондентом целый год работал. Писал под псевдонимом Товарищ Речник, а фамилия моя – Трубников.

– Рад знакомству. Костя. Буду изучать историю искусств.

– Александр Воровской, – представился второй юноша, подтянутый, спортивного вида. – Тоже буду изучать историю искусств.

– Костя Звягинцев, – в очередной раз представился я.

В следующую секунду дверь снова открылась, и вошли новые жильцы нашей комнаты.

После того, как все перезнакомились, мы толпой отправились на поиски столовой, а пока шли, я прокручивал в голове цифры.

«Родители дали мне с собой четыреста рублей, стипендия – сто сорок рублей, обед в студенческой столовой стоит, как говорят ребята, тридцать пять копеек, так что с голода точно не умру. Три рубля в месяц за общежитие. Сюда входит пользование душем, кухней и смена белья два раза в месяц. За еду и крышу над головой можно не беспокоиться. Правда, быт уж больно спартанский, а я как-то привык к хорошей жизни. Ладно. Там видно будет».

Прошло две недели. Учеба не напрягала, так как Костя Звягинцев имел основательный запас знаний. Из ребят по комнате я ближе всех сошелся с Александром Воровским. По трем причинам. Во-первых, это был спокойный и немногословный парень. Как и я. Во-вторых, мы оказались с ним в одной группе, а третьей и главной точкой соприкосновения стало знание немецкого языка. Дело в том, что огромный недостаток обучения иностранным языкам в институте заключался в том, что оно не предполагало необходимости живого контакта с носителями изучаемого языка, и студенты умели свободно читать на иностранном языке, но при этом разговорная речь у них изрядно хромала. Саша, как оказалось, отлично владел немецким разговорным языком, причем с ярко выраженным берлинским акцентом. Как я узнал намного позже, он был сыном одного из работников посольства в Германии и прожил там ни много ни мало шесть лет. Спустя какое-то время его отец был уличен в любовных связях с другой женщиной, одной из секретарш посольства. Скандал по этому поводу поднимать не стали, а вместо этого всех выслали обратно в Союз. Спустя полгода его родители развелись. Мать стала работать преподавательницей немецкого языка в одном из московских институтов, а еще спустя год вышла замуж за одного из профессоров. Прошло еще какое-то время, и до них дошло страшное по тем временам известие: его отца, работника МИДа, объявили врагом народа и дали восемь лет лагерей.

Жизнь за границей сделала Сашу Воровского строгим и сдержанным на слова, несмотря на его детский возраст. Когда он повзрослел, этому стало способствовать его прошлое: отец – враг народа. Многие из студентов, не зная его толком, считали это надменностью – пережитком прошлого и барскими замашками. Даже как-то на одном комсомольском собрании ему поставили это в вину, заявив, что настоящий комсомолец должен быть простым и открытым в общении.

За время скитаний в прошлой жизни я стал неплохо изъясняться на английском языке, да и моя жена его отлично знала, так что разговорный язык был у меня на хорошем уровне. В этом времени, благодаря Костиным родителям, я знал немецкий и французский языки. Это был немалый плюс. Здесь знание нескольких языков уже само по себе было хорошим заработком, дававшим заработать не только на бутерброд с маслом, но и на толстый слой красной икры. Когда выяснилось, что из нашей комнаты только двое владеют иностранными языками, мы с Воровским частенько разговаривали на немецком языке, на зависть остальным студентам.

Имея приличный багаж знаний, которых мне должно было хватить на первый год обучения, я собирался все свое свободное время посвятить как общей физической, так и специальной подготовке. Основы бойцовской практики и наработки у меня были, так что дело осталось за малым – усиленно тренироваться. Другой мир, другое тело, а цель – одна. Стать сильным, выносливым и ловким. Стать снова хищником. Парк и лес, простиравшийся сразу за институтом, стали отличным полигоном для моих тренировок, а чтобы иметь партнеров по спаррингу, я стал ходить на тренировки по боксу и самбо. При этом сильно уставал, но вот только отдохнуть или лечь пораньше в студенческом общежитии было практически невозможно. Буквально каждый вечер шло обсуждение последних новостей, выливаясь в споры и дискуссии. Обсуждение мировых новостей, радость успехам передовиков производства и сельского хозяйства, критика и осуждение нравов капиталистического мира, яростные споры о будущем страны Советов – все это мне было абсолютно неинтересно, но при этом надо было поддерживать имидж советского студента, а значит, участвовать.