Шестая книга судьбы - Олег Курылев

— Ты обязательно поправишься, — заговорила она быстро, — я только что разговаривала с твоим доктором. Он сказал, что нужно время. А времени у нас много. Целая жизнь! Ты еще станешь адмиралом, мой ученый филолог…

Эрна сняла комнату неподалеку от госпиталя. Она привезла с собой учебники и по вечерам занималась. Ежедневно она приходила к Клаусу в палату, и когда появлялась в дверях, другие раненые откладывали свои газеты и книги в сторону. Они здоровались с нею, когда она шла между кроватями, спрашивали, как там погода, а потом украдкой поглядывали на нее и завидовали лейтенанту.

— Ты счастливчик, фон Тротта, — говорил Клаусу его сосед с ампутированной ногой, — и если не поправишься на все сто процентов, то будешь просто ослом.

Но Клаус не собирался быть ослом. Он медленно, но верно шел на поправку. Однажды, когда Эрна снова вошла в палату, она увидела, что его кровать пуста.

— Гуляет ваш лейтенант, — сказал кто-то из боль-ныx, — ищите его в парке. Он сегодня герой.

Эрна выбежала на улицу. Был погожий майский день. По аллеям больничного двора прохаживались выздоравливающие.

— Эрна!

Она услышала женский голос и увидела машущую рукой Магду. Рядом в коляске сидел Клаус. Он был чисто выбрит и коротко подстрижен. На нем, контрастируя с окружающими пижамами и халатами, был китель с лейтенантскими галунами, белая рубашка и галстук. На голове темно-синяя пилотка с золотистым офицерским кантом. Ноги прикрывал больничный плед.

Эрна подбежала к ним и увидела на кителе Клауса крест на яркой красной ленте с белыми и черными полосками.

— На следующий час поручаю больного вам, — сказала приветливая Магда и ушла.

— Клаус, у тебя награда?

— Сегодня приезжал офицер штаба. В присутствии главврача и нескольких сестер мне прямо в палате вручили крест второго класса. Оказывается, кое кого из нашего экипажа представили к наградам, и в их число почему-то попал я.

— Ты заслужил ее!

— Это крест за пролитую кровь, Эрна, не более. Они понимают, что я больше не поднимусь на борт корабля и у меня уже не будет случая заслужить боевую награду.

— Что ты говоришь, Клаус! Скоро ты будешь ходить.

Она покатила коляску и, пытаясь отвлечь его от невеселых раздумий, что-то рассказывала.

— А где теперь твой «Принц»?

— Ушел в Норвегию.

— И что он там делает?

— Говорят, в него попала английская торпеда, так что крейсер снова в ремонте где-то в Тронхейм-фиорде. Это уже третий ремонт, Эрна. — Клаус наконец-то разговорился. — Первую бомбу мы получили за месяц до приемки комиссией еще в Киле, вторую — в Бресте, и вот теперь торпеда. А на нашем счету ни одного потопленного даже самого паршивого суденышка…

Через три дня она уехала.

Приезд Эрны подействовал на Клауса самым благотворным образом. Он оживился, начал общаться с товарищами по палате, а уж в компании морских офицеров, пускай и изувеченных, такое общение просто не могло быть скучным. Всем им, многие из которых помнили ещё гром орудий британских дредноутов в проливе Скагеррак, было что вспомнить.

— Вот скажи мне, фон Тротта, что ты видел, когда вы драпали по Каналу? — заводил разговор фрегатен-капитан с ампутированной ногой. — Тучи, волны да сигналы флагмана. Разве может все это сравниться с одним только рейдом на Лондон или Ливерпуль наших цеппелинов!

Капитан в первую войну служил вохдухоплавателем в дивизионе флотских дирижаблей и мог часами рассказывать о своих опасных приключениях. Вдобавок ко всему он был романтиком и даже поэтом.

— Если подводников моряки называли смертниками, то нас еще проще — самоубийцы. И они были недалеки от истины. Но когда нас настигала смерть, она всегда сопровождалась таким театральным эффектом и таким роскошным фейерверком, что ее могли видеть сотни, а то и тысячи зрителей, и они запоминали это зрелище на всю жизнь.

Ходячие подсаживались ближе, и бывший боцман-смаат, рулевой бокового руля, а впоследствии воздушный штурман вспоминал:

— Никто из вас, господа, не может даже отдаленно представить себе, что такое идти ночью на дирижабле через грозовой фронт, когда все небо не то что полыхает, а непрерывно светится то зелеными, то фиолетовыми сполохами, как будто ты влетел в самое сердце полярного сияния. Мимо тебя с шипением проносятся огненные шары, а пространство вокруг опутано сплошной паутиной из тысяч одновременно вспыхнувших молний. Со всех сторон гром и треск, словно по тебе лупит тысяча зенитных пушек. А теперь вообразите, что в это самое время по внутренней связи вдруг раздается крик. Пулеметчик, неопытный еще матрос, впервые попавший в грозу, орет с верхней кормовой платформы, что мы горим. Он несет какую-то несусветную чушь, так что нельзя ничего толком понять. Но все цепенеют, вспоминая Бога, жен, детей и дьявола одновременно. Радист бросается к рации в надежде успеть передать, что все мы погибли, и, если повезет, сообщить координаты, Но в следующий момент мы начинаем понимать, что происходит. Наш огромный «L-13» прямо на глазах превращается в гигантскую рождественскую елку, положенную набок и парящую в окружении небесного фейерверка. Он весь начинает светиться. Сначала на выступающих частях гондол и пилонах подвески «майбахов», потом на ребрах граненой обшивки и даже внутри пилотской кабины все зажигается мерцающим свечением. Цеппелин покрывается огнями святого Эльма и становится похожим на электрического ската. Электричество повсюду. Даже козырек фуражки командира — нашего знаменитого лейтенанта Мати — светится. Да что козырек, я видел свечение кончика собственного носа!

Капитан обвел взглядом слушателей, позади которых замерли две сестры со шприцами в руках, также завороженные рассказом.

— Раньше, когда свечки Эльма зажигались на мачтах ночного парусника, команда с благоговейным трепетом смотрела на эти таинственные кисточки, с легким потрескиванием испускавшие красное или голубоватое сияние. Многие становились на колени и просили Бога о прощении. Они клялись, что больше не будут грешить, перестанут пить ром и жульничать в карты, а всякий раз, сходя на берег, первым делом будут отправляться не в ближайший кабак, а в церковь.

А теперь вообразите наше состояние: грозовая ночь, двухкилометровая высота, все небо в огне, а в балонетах над нашими головами тридцать пять тысяч кубометров водорода. Малейшей течи и искры достаточно, чтобы мы вспыхнули, а пожар на дирижабле еще никому не удавалось потушить.

Мы — все шестнадцать членов команды — стоим не шевелясь на своих местах. Даже легкое прикосновение друг к другу, простое рукопожатие вызывает электрический разряд. Добавьте к этому, что в памяти у всех нас ещё свежа гибель «L-10», сгоревшего со всем экипажем во время грозы в сентябре пятнадцатого года.

Помню, я поднялся в центральную галерею и пошел в сторону кормовой гондолы, чтобы посмотреть обстановку там. Даже изнутри галерея была освещена миллионами огоньков, и я старался идти медленно, ни к чему не прикасаясь. Но цеппелин то проваливался в воздушную яму на сто, двести или триста метров, то взлетал вверх, и я падал на каждом шагу, хватаясь за поручни. Однажды я остановился возле одной из газовых шахт и умолял Создателя не допустить сброса газа: когда мы попадали в область низкого давления, балонеты раздувались, и в любую секунду могли открыться автоматические предохранительные клапаны, чтобы сбросить излишний водород. Но все обошлось. Только расчалки, стягивающие вершины многоугольных шпангоутов, звенели как струны, а резонатором для них были газовые баллоны, так что наш «L-13» стал еще и воздушной шарманкой.