Последний вольный - Виктор Волох

всем корпусом. — Если ты не заметила, я сейчас в плену у Темного иерарха, который по сути, реинкарнация Воронова, только вежливая и в дорогом костюме. Он хочет, чтобы я играл в его команде. А мои «коллеги» — три упыря, каждый из которых мечтает выпустить мне кишки и намотать их на люстру. Даже если я умудрюсь не сдохнуть от их рук, Левашов и Совет приговорят меня за измену. Каждый, кого я знаю, хочет меня убить. У меня нет времени на психоанализ и прощение Риты, ясно? Мне нужно выбраться.

Ярина стояла тихо, не отводя взгляда.

— Почему ты здесь, Максим? — спросила она снова, когда я выдохся.

Я отвернулся и пошел дальше, ускоряя шаг.

— Потому что я магнит для дерьма. Потому что боги меня ненавидят. Откуда мне знать?

— Но это был твой выбор.

— О чем ты?

— Ты мог быть в безопасности, — голос Ярины звучал у меня в голове, даже когда я затыкал уши, проникая прямо в мозг, минуя барабанные перепонки. — Герасим предлагал тебе уйти. Спрятаться. Почему ты остался? Почему поперся в этот особняк?

— Потому что я идиот! Оставь меня в покое!

— Ты знал, что делаешь. Ты знал, что это ловушка.

— Если ты такая умная, зачем спрашиваешь?

Ярина не ответила. Я остановился, чувствуя, как внутри всё дрожит от напряжения. Посмотрел на неё.

— Ладно. Я остался из-за Леси.

Как только произнес это имя, мир вокруг дрогнул…

Дорожка под ногами пошла под уклон, круто вниз. Виадука больше не было. Мы стояли на разбитой брусчатке. Тропа уперлась в высокий, копьевидный забор, покрытый патиной и копотью.

Впереди, за чугунными воротами, увитыми кованым плющом, темнел старинный особняк с колоннами. Окна были темны, но из подвальных отдушин тянуло жирным, сладковатым дымом и запахом горелой плоти. Этот запах я узнал бы из тысячи.

Ярина заговорила в тишине:

— Это здесь.

Это была усадьба Воронова. Точно такая, какой я её помнил в ту ночь. Вплоть до трещины на мраморной ступени крыльца, куда я уронил капли своей крови, когда полз к свободе.

Медленно я пошел к дверям. Ноги стали тяжелыми, каждый шаг давался с боем, будто я шел против ураганного ветра, дующего из самого Ада.

— Почему ты останавливаешься? — спросила Ярина у меня за спиной. — Ты боишься?

Я стоял перед массивными створками из мореного дуба, чувствуя, как холод пробирает до костей, просачиваясь сквозь кожу в мозг. Ручка двери была выполнена в форме львиной головы с кольцом в пасти. Я помнил вкус этого металла — Воронов как-то заставил меня мыть языком его на морозе в наказание за ложь.

— Да, — честно ответил я. — Боюсь.

Мы стояли перед входом в мой личный ад. Мертвый город затаил дыхание, ожидая, открою я дверь или нет.

— Я поклялся, что никогда сюда не вернусь, — прошептал я. — Когда выбрался наружу, ползком по грязи, по твоим костям… я поклялся всеми богами.

— Но ты не сбежал, Максим, — тихо сказала Ярина, и я почувствовал её призрачную руку на своем плече. — Не по-настоящему. Ты всё еще здесь. В этой клетке. Твое тело ушло, но душа осталась в подвале.

Я дернул плечом, сбрасывая её руку.

— Нет. Я не пойду туда.

Я развернулся спиной к особняку. Перед глазами лежал серый, вымерший город Крома. Лабиринт улиц, ведущих в никуда.

— Я найду другой путь, — бросил я в пустоту, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. — Всегда есть черный ход. Окно. Подкоп. Я взломщик, черт возьми, а не гость. Я не обязан входить через парадную.

Ярина не спорила. Она просто стояла и смотрела, как я ухожу.

Я зашагал прочь от ворот. Быстро, почти бегом. Свернул в первый переулок, где стены домов нависали так низко, что закрывали небо. Под ногами хрустело битое стекло и что-то, напоминающее мелкие кости птиц. Я шел, уверенный, что удаляюсь от проклятого дома. Петлял, выбирал самые узкие проходы, перелезал через ржавые заборы, раздирая руки в кровь о невидимые гвозди.

Прошел час. Или год. В Кроме время течет гнилой жижей, его не измерить часами.

Вышел на широкую площадь, надеясь увидеть край города или хотя бы изменение пейзажа. Дыхание сбилось, в боку кололо.

Поднял глаза.

Передо мной, за чугунными воротами, возвышалась усадьба Воронова.

Те же колонны. Те же темные окна. Та же трещина на ступени.

Я выругался грязно и витиевато, развернулся на сто восемьдесят градусов и побежал.

— Ты ходишь кругами, Макс, — заметила Ярина. Она сидела на каменной тумбе ограды, болтая ногами. На подоле её платья тлели угольки.

— Заткнись!

Бросился в другую сторону. Теперь я выбирал широкие проспекты. Бежал, пока легкие не начали гореть огнем, а вкус крови во рту не стал невыносимым. Серый город менялся: дома становились выше, окна — еще более жуткими, тени — длиннее. Пошел снег: черный пепел, падающий с невидимого неба. Он покрывал плечи, лез в рот, горчил на языке вкусом поражения.

Свернул за угол старой фабрики, перемахнул через бетонный блок и уперся лбом в холодные чугунные прутья.

Усадьба Воронова стояла передо мной. На этот раз я подошел к ней с заднего двора, но это ничего не меняло. Дом ждал. Он был центром этого мира, черной дырой, втягивающей в себя всё пространство и время. Он рос, надуваясь тьмой.

Отчаяние, начало заполнять желудок. Я сполз по прутьям решетки на землю.

— Ты не можешь убежать от собственной головы, — прошептала Ярина мне в самое ухо. Она стояла надо мной, но её ноги не касались земли. — Этот дом — опухоль в твоей памяти. Ты носишь его с собой, как горб. Ты спишь в нем, ешь в нем, живешь в нем.

— Я не войду, — прохрипел я, сжимая голову руками. — Я не буду играть по его правилам. Я свободный человек.

— Тогда ты останешься здесь. Навсегда. Станешь частью пейзажа. Как вон тот покосившийся фонарь. Или как я — тенью без могилы.

Я снова рванул прочь. Встать. Бежать. На этот раз пытался представить себе другое место. Хитровку. Свою лавку. Запах старых книг и ладана. Чай с Гошей. Лесю в светлом платье, смеющуюся. Я строил ментальные стены, прокладывал новые маршруты, сжигал мосты за собой.

Но каждый переулок, каждый поворот, каждая чертова тропинка неизбежно, с издевательской геометрической точностью выводила меня к этому крыльцу. К этой двери с львиной головой.

На пятый раз я просто упал на колени перед воротами. Сил не было. Ноги гудели, но это была фантомная боль души, а не тела. Я был загнан.

— Почему? — выдохнул я в серый бетон,