Художник из 50х - Сим Симович

— Следующий! — окликнула его раздатчица, полная женщина с красным лицом и в белом колпаке.

Гоги машинально показал на первое попавшееся блюдо.

— Щи, котлета, гречка, — перечислила раздатчица, накладывая еду. — Компот будете?

— Да, — кивнул он, не особенно вслушиваясь.

Расплатился и прошёл в зал. Нашёл свободный столик у окна и сел, поставив поднос перед собой. Начал есть машинально, не чувствуя вкуса. Ложка сама поднималась ко рту, челюсти двигались, но мысли были совсем в другом месте.

Щи оказались обычными — капуста, картошка, морковка. Простая человеческая еда, которую готовили тысячи лет, задолго до всех этих научных революций. Но даже она не могла заглушить тревогу, поселившуюся в душе.

За соседним столиком сидели двое мужчин средних лет и обсуждали футбольный матч. Один доказывал, что «Динамо» играет лучше «Спартака», другой спорил. Обычный разговор обычных болельщиков.

— А вот в прошлом году, помнишь, как Стрельцов забил, — говорил один.

— Помню, помню, — кивал второй. — Красивый был гол.

Гоги слушал их разговор и завидовал этой простоте. Когда самая большая проблема — это результат футбольного матча, а самая большая тайна — зарплата или семейные дела.

Котлета была жёсткой, гречка — разваренной, но он продолжал жевать, потому что организм требовал пищи.

Крид показал ему лишь верхушку айсберга — несколько образцов техники, а Пауль пару роботов в витринах. А сколько всего скрыто в глубинах государственного аппарата? Какие ещё тайны хранятся в подвалах московских зданий? И главное — зачем всё это ему показали?

За другим столиком молодая женщина кормила ребёнка. Малыш капризничал, не хотел есть суп, и мать терпеливо уговаривала его.

Гоги допил компот и откинулся в кресле. Еда не принесла облегчения — желудок наполнился, но тревога никуда не делась. Наоборот, теперь к ней прибавилось ощущение тяжести, будто он съел не обычную столовскую еду, а кусок свинца.

В зале было шумно и людно. Рабочие с заводов, служащие из учреждений, студенты из институтов — все они жили своей обычной жизнью, не подозревая о том, что творится в секретных кабинетах. Может быть, это и к лучшему? Зачем простым людям знать о вещах, которые они всё равно не могут изменить?

Но тогда получается, что он теперь не простой человек. Его посвятили в тайны, возложили на него особую ответственность. Каждый его плакат может спасти или погубить тысячи жизней. Каждое неправильно нарисованное действие может привести к катастрофе.

От этой мысли кусок котлеты встал поперёк горла. Гоги запил его остатками компота, но чувство удушья не прошло. Слишком большая ответственность для человека, который ещё недавно рисовал сказочных персонажей и вывески для магазинов.

А что, если он не справится? Что, если нарисует что-то неправильно, и из-за этого произойдёт авария? Сможет ли он жить с осознанием того, что его ошибка стоила жизней?

В углу зала играло радио — передавали сводку новостей. Диктор сообщал о трудовых достижениях, о строительстве новых заводов, о культурных мероприятиях. Ни слова о тайных лабораториях, о термоядерных технологиях, о роботах в Корее. Официальная реальность и секретная были как два параллельных мира.

Гоги встал из-за стола и направился к выходу. Нужно было вернуться в офис, продолжать работать, делать вид, что всё нормально. Но внутри что-то навсегда изменилось. Он больше не мог быть просто художником, просто советским гражданином. Теперь он был винтиком в огромной машине, назначение которой он не до конца понимал.

На улице светило солнце, люди спешили по своим делам, трамваи звенели на поворотах. Обычная московская жизнь продолжалась, не подозревая о тех силах, которые скрывались в её недрах. А он шёл среди этих людей, неся в себе знание, которое было одновременно и привилегией, и проклятием.

К половине седьмого Гоги закончил работу над эскизами нового плаката — на этот раз о действиях при радиационной аварии. После всего увиденного в подземных лабораториях каждая линия, каждый символ давались особенно трудно. Он знал теперь, что это не просто теоретические инструкции, а руководство по выживанию в мире, где термоядерные реакторы могут взорваться в любой момент.

Убрав работу в сейф, он спустился во двор, где его ждал Семён Петрович.

— К артели на Пятницкой, — попросил он, садясь в машину.

— Слушаюсь, товарищ художник.

Дорога показалась особенно длинной. За окнами проплывала вечерняя Москва — простые дома, простые люди, простая жизнь. После сегодняшних открытий всё это казалось невероятно хрупким, словно декорации, за которыми скрываются страшные тайны.

В артели кипела работа. До премьеры оставалось всего ничего, и все были на взводе. Степан Фёдорович курил над эскизом нового задника, Василий Кузьмич поправлял детали батальной сцены, Анна Петровна колдовала над костюмами.

— А вот и наш спаситель! — обрадовалась она, увидев Гоги. — Как раз вовремя. У меня с боярским кафтаном проблема — никак цвет не ложится правильно.

Гоги подошёл к её рабочему месту. Действительно, золотая парча выглядела слишком новой, не по-театральному яркой.

— Попробуйте добавить умбру жжёную, — посоветовал он. — Совсем немножко, чтобы приглушить блеск. И ещё можно пройтись сухой кистью — создать эффект потёртости.

— Точно! — хлопнула в ладоши Анна Петровна. — А я голову ломала, как это сделать.

Работа в артели успокаивала. Здесь всё было понятно и осязаемо — краски, кисти, холст, дерево. Никаких термоядерных реакторов, никаких плазменных пушек, никаких роботов-убийц. Просто люди создавали красоту для других людей.

— Георгий Валерьевич, — подошёл Пётр Васильевич, — а глянь-ка на мой пейзаж. Что-то мне кажется, что перспектива съехала.

Гоги внимательно изучил декорацию. Горный пейзаж для сцены отступления белых — скалы, ущелье, далёкие вершины.

— Да, вот здесь линия горизонта чуть завалена, — показал он. — И этот утёс слишком крупный для заднего плана. Нужно его уменьшить или сдвинуть.

— Вот и я думаю то же самое, — кивнул Пётр Васильевич. — Но боялся переделывать — вдруг испорчу.

— Не испортите. Тут работы на полчаса.

Гоги взялся помогать, и время потекло незаметно. Исправил перспективу у Петра Васильевича, помог Анне Петровне с кафтаном, подсказал Михаилу Игоревичу, как лучше закрепить декорацию. Обычные, земные дела, которые приносили простое человеческое удовлетворение.

— Спасибо тебе, — сказал Степан Фёдорович, когда работа была закончена. — Без тебя мы бы до утра возились.

— Да ладно, — отмахнулся Гоги. — Мне самому приятно.

Гоги попрощался с товарищами и вышел на улицу. Водитель был предусмотрительно спроважен домой. Вечер был тёплым и светлым — июнь в самом