Темная сторона - Майк Гелприн

– Правильно ты его, – сказал я Шлепе, – отчима. Жаль только, не добила.

– Это не я, – ответила Шлепа, – это Ленка.

Могла бы и не говорить. Я и так просветил, что она переключилась с правой половины на левую.

– Шибздик, тот старик, изувер, он о чем думал?

Напрягся я, заворошил просвеченное. Вот она, площадь. Толпа на ней, староста, Пача, пленные. Я вгрызся в самые глубины. Передо мной замелькали, то сплетаясь воедино, то распадаясь, бесформенные аляповатые силуэты. Они метались, дергались, и иногда ясно было, о чем человек думает или чего боится, но лишь иногда. Чаще просветка смазывалась, склеивалась в невнятное месиво.

– Не вижу, – признался я. – Далеко слишком. Да и много всего, суеты всякой.

– Эх ты, мудила сраная, – переметнулась Шлепа с левой половины на правую, но вмиг вернулась. – Шибздик, миленький, ну постарайся!

Я закрыл крайние глаза, чтоб не мешали, сосредоточился и вгрызся, впился в просветку вновь. Силуэты пришли в движение. Так люди выглядели изнутри – бесформенными, колышущимися, дергающимися сгустками слизи. Будь человек рядом, я мог просветить его до глубин. Любого. Как на ладони он у меня лежал, со всеми своими мыслишками и желаньицами. Потому и избегал я людей, и не ходил никуда, только спал. Дрянные у них были мыслишки. И желаньица грязные. А когда на меня глядели, еще кое-что добавлялось. Смесь такая поганенькая из брезгливости, отвращения и жалости, под стать той, что бывает при виде лишайного и вонючего издыхающего щенка. Почти у всех так было, один лишь Пача, простая душа, во мне человека видел и за друга держал. Ну и Шлепа, конечно, хотя левой половиной своей и жалела, но носы, ни левый, ни правый, на сторону не воротила.

– Нет, – сдался я, – не вижу. Один вообще закрыт – сплошное марево страха. Второй… Сказать он что-то хотел. Важное что-то. Но что – не вижу.

Постояла Шлепа, с ноги на ногу переминаясь, и выдала, хотя могла бы и промолчать, я и так ее мысли просвечивал, у обеих половин одинаковые:

– В лес идти нужно. Пачу возьмем. Кондрашку шестипалого. Немого Федотку. Фильку обязательно. И ты, Шибздик, тоже пойдешь. Изувера хоть одного живьем надо взять. Пробьешь его, или что ты там делаешь.

– Не хочу, – попытался отнекаться я. – Куда мне в лес? Я ж там…

– Да хоть усрись там, – переключила половинки Шлепа. – Хоть жопу порви. Пойдешь, я сказала! И все! И засохни, гондон дырявый. Собирайся!

Ирка

Мы на рассвете всемером вышли. Или вшестером, если нас с Ленкой за одного человека считать. Частокол, что селение по периметру обносит, хромой Акимыч охранял, клевал носом у ворот.

– Спит, – позавидовал Шибздик, когда мы приблизились. – Счастливый человек. Правда, помрет скоро.

Я покосилась на него и смолчала. Иногда я боялась его – хилого, вечно сонного, жалкого. Умеющего видеть на расстоянии и читать чужие мысли. Например, мои. Те, что навязчиво роились у меня в голове по ночам, когда Ленка засыпала, а я забывала ненадолго, что она есть, и думала о любви. Мечтала, что найдется тот, кто от нас не сблюет. Кто сорвет с меня рубаху, за ней исподнее, распахнет мне ноги и навалится сверху. Не кто-то из наших – другой. Нездешний, не уродливый, как все мы. Я думала про это, и в низу живота становилось жарко, в промежности влажно, и Ленка, не понимая, отчего стало неуютно спать, металась головой по подушке. А я, стиснув зубы, пыталась забыть, что мы с ней обе – одно уродливое трехрукое уепище.

Шибздику мои мучения были безразличны, как и все остальное на свете, но мне казалось, что он, изредка просыпаясь, глядел осуждающе. Как я на Мирониху, у которой в утробе угнездилось что-то поганое, вонючее, и эту дрянь надо было то и дело ублажать, поэтому, когда отчима поблизости не было, пихала Мирониха в себя что ни попадя. Заходясь стонами, смердя и ничуть при этом не стыдясь.

Акимыч отпер ворота, и потопали мы по проселку, что пополам разрезал общественное поле, обрываясь на лесной опушке. Поле было нашим благословением и спасением. Оно рожало – и, в отличие от людей, не всегда уродов. Недавно кончилась жатва – поле убрали подчистую, до последнего колоска и последнего корнеплода. Стояла осень, опушка отливала в утренних лучах золотом и киноварью. На востоке, в Выселках, утробно мычала еще не доенная домашняя скотина. Было так мирно и спокойно, что мысли о поджидающей в лесу опасности и, возможно, гибели казались несуразными, выдуманными, не имеющими ко мне отношения.

До опушки добрались, когда солнце уселось на крест убогой, кое-как отстроенной в Выселках церковки. Когда-то там была окраина города, который после Амбеца усох, скукожился и превратился в наше селение. Мамка говорила, что на окраине был разбит парк, и цвели сады, и рельсы железной дороги стелились вдоль вокзальных перронов. От вокзала ничего не осталось, и от дороги тоже, если не брать в расчет насыпи. Шпалы сгнили, а рельсы мужики растащили и пустили в работу. Так же, как скрученные горелые останки накрытого Абмецом поезда в километре от станции.

Я обернулась, на мгновение замерла, прежде чем нырнуть в лес. Перед глазами пронесся совсем другой пейзаж, под стать тем, что видела на книжных картинках. Колосящиеся золотые поля до горизонта, нарядные многоэтажные здания, разноцветные автомобили на дорогах, улыбающиеся красивые люди.

– Эй, Шлепа, – выбил меня из мечты сиплый бас шестипалого Кондрашки. – Чего встала, а?

Я тряхнула головой, и старый счастливый мир истаял, сменившись нашим – тесным, вонючим пристанищем для жалкой кучки уродов.

Мы углубились в лес, потрусили друг другу в затылок по узкой, извилистой тропе. Поганый он был, этот лес, под стать всему остальному. Мрачный, темный, затянутый паутиной, с корявыми изломанными деревьями. Где-то в глубине, в урочищах, отсыпались после ночной охоты обитатели буреломов и чащоб. Такие же уродливые твари, как и мы, люди. Волки со свиными рылами и кабаны с волчьими клыками. Неуклюжие черепахи размером с лося и лоси с панцирными наростами на хребтах. Недобрые и нетрусливые заячьи стаи. Гнездящиеся в дуплах крылатые белки – ядовитые, злобные и беспощадные твари. Бегучие змеи. Ползучие птицы. Тявкающие, словно стая шакалья, древесные кошки. Ловчие пауки, способные метнуть паутину, будто аркан.

Все эти твари, правда, предпочитали пожирать друг друга, чем связываться с людьми, но иногда нападали. Особенно медведи-людоеды, шатуны, что страха не знали вообще.

К