Катали мы ваше солнце - Евгений Юрьевич Лукин

– Ох ты! – почему-то поразился старичок. – А ударения сменить не пробовали?

Славик его не понял.

– Что-то я о вас слышал, – честно признался он, присаживаясь рядом. – Пёдиков, Пётр Пёдиков… А! Вспомнил… Вы ж у нас главный ёфикатор?

Старичок замурлыкал от удовольствия.

– Да, да… Хотя… – опечалившись, добавил он. – Боюсь, что меня и здесь успели подсидеть.

– В смысле?

– Ну этот… маньяк… Думаю, теперь главный – он. – Пётр Пёдиков скорбно покивал. – Пропаганда… – произнёс он с горечью. – Убеждаешь, агитируешь… А тут тюк кистенём по кумполу – и вся пропаганда!

– Отчество ваше не подскажете? – спросил Славик. – А то как-то…

– Да мы здесь попросту, без чинов, – успокоил старичок. – Поэты, Вячеслав, возраста не имеют. Раз начал, то уже не начинающий… Кстати! Если питали какие-либо иллюзии относительно литературной среды – забудьте. – Помолчал и добавил меланхолически: – Уж на что, казалось бы, Карамзин! И тот в каком-то смысле плагиатор…

– Карамзин?

– Карамзин. Не изобретал он никогда никакого «ё».

– А памятник в Ульяновске?

– Вполне заслуженный памятник. Однако буковку изобрела княгиня Дашкова. Тогдашний министр культуры.

– Но первую книжку-то…

– А первую книжку с буквой «ё» издал Дмитриев. А вся слава – Карамзину! Везде одно и то же, Вячеслав, везде и всегда… Так что добро пожаловать в наш маленький серпентарий.

Тут совершенно некстати сотовый телефон Славика заиграл «Мурку». Звонил Мыльный. Пришлось извиниться и выйти в коридор. Там было дымно и людно – народ подтягивался на литстудию. Славик выбрался в вестибюль, где выслушал совершенно несущественные, на его взгляд, установки начальства и собирался уже вернуться в зал, когда из распахнутой двери приёмной раздались звуки, несколько неожиданные для обители муз.

Заглянул краем глаза. В приёмной какой-то сильно подозрительный тип (вылитый доктор Лектор из «Молчания ягнят») лапал яркую блондинку, а та с визгливым хохотом била его по рукам.

– Исаич! – кричала она. – Ты – старый сатир!

– Это верно, – с довольным марсианским уханьем отвечал тот. – Я – мужик юморной…

* * *

Народ тем временем помаленьку перемещался из коридора в зал, а кое-кто и в примыкающий к залу барчик. Кажется, не соврал Пётр Пёдиков: были здесь и малолетки, и зрелые дамы, затесался даже какой-то бритоголовый отморозок. Похоже, музам было наплевать не только на возраст, но и на социальный статус тех, кого им припало посетить. Потом внезапно открылась дверь бара и на пороге возник уже знакомый читателю Сергей Овсяночкин.

– Первое наше заседание, – скорбно известил он, воссевши во главе стола, – совпало, к сожалению, с печальным событием. Предлагаю встать и почтить молчанием поэта Николая Пешко. Трагически погибшего.

– А кто это?

– Понятия не имею. Говорят, приходил на студию.

Зашушукались встревоженно:

– Кто такой?

– Чёрт его знает…

– А что значит «трагически погибшего»?

– «Трагически погибшего» значит от руки маньяка, – сухо пояснил новый руководитель литстудии.

– А-а… Того? Который «ё»…

Загремев стульями, встали, примолкли. Сели.

– Тем не менее жизнь продолжается, – вмиг повеселевшим голосом объявил Овсяночкин. – Предупреждаю сразу, блин: за ассонансы буду убивать.

– Ассонансы – это что? – тихонько спросил недоучка-филолог Вячеслав своего нового друга Петра.

– Неполная рифма, – шепнул тот в ответ.

– Кто рифмует «простор» и «простой», – неумолимо продолжал Овсяночкин, – внутренне, блин, картав. Он картав мысленно. Сло́ва ещё не произнёс, а уже скартавил…

– Служить – так не картавить, а картавить – так не служить, – раскатисто произнесли на том конце составного стола.

– Кто это сказал? – вскинулся Овсяночкин.

– Я-а… – невозмутимо отозвался некто осанистый и пучеглазый. Судя по выправке, отставной военный.

– Нет, я спрашиваю, автор, блин, кто?

– Генералиссимус Суворов.

– Правильно мыслил генералиссимус, – одобрил Овсяночкин.

– А стихи писал плохо, – уел Пётр Пёдиков.

И собрание взорвалось. Заспорили, зашумели. Да что там Суворов? В восемнадцатом веке один Богданович стихом владел! Па-зволь! А Державин? Достали уже своим Державиным!.. Пушкин о нём что говорил? Думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом!..

Накопилось, видать, наболело.

Славик ошалело крутил головой. Бывший студент филфака, он и представить не мог столь панибратского обращения с классиками. А тут ещё выясняется, что Суворов стихи писал. Надо же! Генералиссимус, серьёзный вроде человек…

– Народ-точка-ру!.. – надрывался Овсяночкин, колотя ладонью по краю стола.

Кое-как добился тишины, но воспользоваться ею не успел.

– Чтобы закруглить державинскую тему, – тут же влез скороговоркой в паузу (как будто для него устанавливали!) елейный голосок Петра Пёдикова. – «Гений его можно сравнить с гением Суворова – жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом». А. С. Пушкин. Конец цитаты…

– Народ-точка-ру!!!

Слава богу, угомонились.

«Дурдом „Ромашка“», – мысленно хмыкнул Славик и с сомнением огладил нагрудный карман, где лежало чужое стихотворение. Может, застесняться и не читать? Расколют ведь на раз! Вон они все какие… нахватанные…

Однако, пока он колебался, случилось неизбежное.

– Кто нас сегодня чем порадует? – недобро полюбопытствовал руководитель литературной студии.

– Вячеслав Иванов, прошу любить и жаловать, – немедленно выдал новичка Пётр.

– Ого! – с уважением сказал кто-то.

– Ивано́в или Ива́нов? – уточнили с дальнего конца стола.

Славик опять не понял, в чём тут прикол.

– Вставать надо? – глухо осведомился он и встал.

– Сколько у вас стихов?

– Один.

– Длинный?

– Н-нет…

– Ну… читайте…

Славик достал и развернул сложенную вчетверо бумажку. Запинаясь, прочёл.

– Глазами можно посмотреть? – спросил Овсяночкин.

– Да, пожалуйста…

Славик передал ему листок.

Руководитель студии упёр локти в стол, взялся за голову и надолго оцепенел над красиво переписанным стихотворением. Остальные тоже молчали. «Ещё один мент родился, – подумалось Славику. – Или даже два».

Наконец Овсяночкин поднял незрячие глаза, пошевелил губами.

– Ну что ж… – вымолвил он. – Техника пока ещё, конечно, хромает, но в целом… Давно пишете?

– Да так… – неопределённо отозвался Славик, однако этого, к счастью, оказалось достаточно.

– Раз уж рифмуешь «прелесть» и «шелест», – сварливо заметил Овсяночкин, – то и дальше надо, блин, так же чередовать. Как у Ходасевича: «хруст» – «грусть», «мир» – «ширь»… Ну а «дерёв»-то почему через «ё»?

– Да-да, – озабоченно молвил главный (после маньяка) ёфикатор. – Я думал, мне послышалось…

– Обычная описка, – вступились за Славика.

– Какая описка? Там рифма!

– Неужели «рёв» – «дерёв»?

– Да нет. Если бы «рёв»! «Вечеров».

– Правда, что ль?

– Совсем уже с этой буквой «ё» рехнулись…

– Так! Народ-точка-ру! – Овсяночкин хлопнул ладонью по стихотворению и, погасив шум, снова обратился к Славику: – Чувствуется, Тютчева вы любите. Это хорошо. Но меру-то, блин, знать надо? Сами смотрите: «…в светлости осенних вечеров…» Потом: «…кроткая улыбка увяданья…» Центонность центонностью, а это уж, блин, прямое эпигонство получается…

Вячеслав Иванов крякнул и потупился. Честно сказать, стихотворение это он по простоте душевной переписал из Тютчева целиком. Без черновиков и помарок. А что оставалось делать, если никто из знакомых Славика стишками не грешил?

Рисковал. Конечно рисковал. Можно сказать,