Вернись и начни сначала - Марина Медведева

Так Кристи Перкс стала членом команды физиков—подпольщиков и включилась в создание Машины. Компьютерная программа возврата в прошлое – дело ее рук и мозгов. Когда Сэмюель познакомил Кристи со своим проектом, в ее душе загорелся огонек надежды. Она вернется в прошлое и спасет маму и папу. И все будет по-другому.

Глава четвертая. Аня

В тот день после полудня у меня был лишь один клиент. Высокий, темноглазый Курт Парсонс, бывший финансист, жена которого полгода назад умерла от рака. Курт похоронил жену и решил бежать в Трущобы. Незадолго до смерти они с Элен обсуждали: стоит ли ему сохранить воспоминания. Элен настаивала на стирании памяти. Хотела, чтобы Курт все забыл и начал сначала. Он отказался. Но предвидел, чем ему грозит этот шаг и заранее подготовился. Обналичил свои накопления, прибрал в доме, ценную часть семейного архива упаковал в рюкзак, остальное сжег в камине. Рюкзак и кое-какие вещи положил в багажник, и, когда гроб с телом Элен опустили в могилу и забросали землей, сел в недавно купленный за наличные «Форд» и отправился в Трущобы.

Первое время Курт отрицал, что нуждается в помощи. Обустройство на новом месте, страх быть пойманным захватили его. Но однажды он осознал, что Элен больше нет. Он остался один после без малого двадцати лет в браке. И на него нахлынуло отчаяние, такое сильное, что мысли о суициде неустанно преследовали и днем, и ночью. Жил он в блочной многоэтажке с узкими темными коридорами, маленькими квартирками и неработающими лифтами. Здесь часто не было электричества – его включали лишь на несколько часов в сутки, чтобы жильцы могли приготовить еду и кое-как вымыться под еле теплым душем. Днем, когда в грязные окна светило солнце, еще можно было согреться, но по ночам холод пронизывал до костей. Не спасали ни толстые одеяла, ни захваченные из дома шерстяные носки. Каждую ночь Курт ворочался на старом матрасе, брошенном прямо на пол, вспоминал худое, обтянутое кожей лицо Элен, ее измученный взгляд и хотел умереть. А утром шел на работу с красными глазами и затуманенной головой.

Курт работал бухгалтером в Центре помощи нуждающимся. Центр создали жители Трущоб. Сюда поступала половина всего награбленного, заработанного и найденного изгоями. Каждая вещь, упаковка крупы или булка хлеба записывались в толстый журнал. А после все распределялось строго по списку: поровну на всех.

Однажды коллега Курта щуплый, бородатый Аарон Фейт заметил, что тот стал делать ошибки в расчетах и вытянул из него правду насчет смерти жены и давней бессонницы. Выслушав рассказ Курта, он украдкой оглянулся по сторонам, затем приблизил лицо и прошептал:

— Дам тебе адрес. Мой психотерапевт.

— Толку от них, — недоверчиво пожал плечами Курт. – Такие же стиратели памяти.

— Аня не будет стирать твою память. Она сделает так, что ты сможешь с ней жить, — ответил Аарон и назвал адрес. Психотерапевт жила в спальном районе Хоупфул-Сити с уютными домами и зелеными лужайками. Когда-то они с Элен мечтали поселиться здесь.

Так Курт попал ко мне и, надо сказать, оказался крепким орешком. Не доверял, не желал говорить, отвечать на вопросы. Первые несколько сеансов мы просто сидели и смотрели друг на друга. Порой я рассказывала о себе. Немного. Просто, чтобы сломать крепкую стену недоверия между нами. Он равнодушно слушал. С каменным лицом, сжатыми губами. Карие глаза смотрели напряженно, с опаской. Однажды он пришел и сказал, что это в последний раз. Больше он ходить не будет. Бесполезно. И тогда я рассказала ему о сыне. О том, как забывала его после чисток. А потом вспоминала снова. И с каждым разом мне казалось, что из воспоминаний о Димке ускользает какая-то часть, пусть небольшая, мимолетная, крошечный осколок разбитой чашки. Но с каждым потерянным осколком безвозвратно исчезала частица души моего сыночка. Я сказала Курту, что больше не буду стирать воспоминания, а когда подойдет срок, и мне нужно будет явиться в нейроцентр, сбегу, уеду отсюда. И тогда он заговорил:

— Элен не хотела, чтобы я помнил. Мы из-за этого поссорились.

Курт открылся мне, и все изменилось. Стена рухнула, и отныне мы работали четко и слаженно. Через месяц к нему вернулся сон. А затем у меня подошел срок в очередной раз стирать память. И я решилась.

— Следующий сеанс мы проведем уже в Трущобах, — улыбнулась я Курту. Он встал, потянулся за курткой.

— Давайте я провожу вас. Как вы найдете дорогу? Вы запомнили, что нужно ехать через Восточный мост? Там как раз дежурит мой знакомый патрульный. Я договорился – он вас пропустит.

— Я все запомнила, Курт. Не заблужусь, — улыбнулась я и глянула в окно. На улице уже смеркалось, и вдоль дороги зажглись фонари с холодным неярким светом.

— Мне нужно кое-что сделать. Обещаю, что приеду еще до полуночи.

Курт нашел мне квартиру в том же блоке, где жил сам. Перед уходом он окинул мой кабинет растерянным взглядом. Длинные, во всю стену шкафы, плотно набитые книгами. Большинство из них на русском языке. Внушительный стол, на нем компьютер, рядом два кресла, посередине низкий столик, у стены небольшая софа. Пол застелен толстым ковром. Я жила в доме, оставленном мне бабушкой Верой, и здесь каждая вещь имела свой смысл, свою историю.

— Трудно переезжать из такого места в Трущобы, — с улыбкой заметил он.

— Как-нибудь справлюсь, — отмахнулась я. Я приняла решение, и уже не жалела, что бросаю этот дом. Хотя с ним были связаны мои самые лучшие воспоминания. Здесь когда-то мы жили вдвоем с Димкой. Его комната до сих пор осталась такой, как пять лет назад. Я ничего там не трогала, лишь смахивала пыль. Сейчас, когда решилась уехать, больше всего меня терзала мысль, что кто-то займет комнату сына. Будет трогать его вещи, рыться в шкафах, играть его игрушками. Этому не бывать.

Я проводила Курта и занялась подготовкой. Часть вещей, совсем немного, я уже давно отнесла в машину. Делала это постепенно, чтобы соседи, если выглянут из окон, ничего не заподозрили. Доносы и жалобы вовсю процветали в Хоупфул-Сити, и каждый честный гражданин жаждал послужить общему благу, сдав патрульным знакомых или соседей.

Мне жаль было оставлять дом моей бабушки. С этим домом было связано столько воспоминаний! Еще до войны, моя бабушка Вера Яшмина –