Археологи против пришельцев - Алексей Юрьевич Елисеев

такое, от чего по хребту пополз холод, несмотря на адскую жару. Я покосился на Стеллу, на её лицо, застывшее в напряжённой маске, и внутри меня что-то противно сжалось, будто кулак сдавил сердце.

Вот и всё, Егорка. Ты жаждал её мира, её тайн. Ну, держи, расписывайся. Только это не пыльные романтические раскопки в стиле Индианы Джонса, а первозданная тьма, что воняет кровью и безумием. И ты сам вырыл себе эту яму, когда коснулся того проклятого булыжника.

Но где-то в самой глубине, под коркой цинизма, страха и ноющей боли, тлела крохотная искра азарта. Если это конец, то он, точно не будет серым и унылым, как моя прошлая жизнь в гараже. И рядом с этой женщиной, чья решимость не гаснет даже перед ликом смерти, я был готов встретить любую бездну. Пусть даже она зовётся Великим Змеем. Пусть даже она смотрит на меня из теней этого храма, как на очередную жертву. Я, Егор Клюквин, не из тех, кто уходит в тьму с хныканьем.

И всё же, пока мы стояли на коленях, а запах смерти сгущался вокруг, как туман над болотом, меня грызла мысль. Что, если это не конец, а только начало? Что, если Стелла права, и за этим кошмаром кроется нечто большее, чем просто гибель? Что-то, ради чего стоит биться, даже если цена — моя никчёмная шкура? Я стиснул челюсти, чувствуя привкус боли железа во рту, и понял, что отступать поздно. Мост назад сожжён. Возврата к тёплому гальюну и интернету больше не будет.

Глава 5

Рабство

Я очнулся на холодном, голом камне, в зловонном бараке. Воздух здесь был густым, как суп из отчаяния, пропитанным вонью пота, грязи и сдавленного ужаса. Тело ломило, будто его пропустили через промышленный пресс — каждая мышца стонала, каждый нерв пульсировал болью, а во рту стоял привкус пыли, смешанной с металлической кровью. Вокруг валялись измождённые тела, некоторые постанывали, как раненые звери в ловушке, другие просто уставились в пустоту мутным, безжизненным взглядом. Одежду мою конфисковали, оставив вместо неё какую-то драную тряпицу, что должна была сойти за набедренную повязку. Я попытался завязать эту дрянь по-человечески, но ничего не получилось, так что я просто обмотал её вокруг бёдер, как мог. Получилось что-то вроде мини-юбочки, годной только на то, чтобы не звенеть бубенцами у всех на виду. Наверняка выглядел как посмешище, но ржать над собой было не с чего. Я, Егор Клюквин, мужик, привыкший держать свою судьбу за горло, оказался в загоне, где даже крестьянин постеснялся бы держать свиней. Выходило, что мы в рабстве у этих допотопных шизиков.

Лёжа на камне, я пялился в низкий потолок, покрытый копотью и сеткой трещин, будто на карту своей сломаной судьбы. Пытался втолковать себе, что вся хрень, происходящая вокруг — чистой воды мираж, бред воспалённого ума. Может я подхватил малярию или ещё какую-нибудь эболу и меня попросту так штырит? Удар по черепу от того жреца с подведёнными глазами вышел чересчур увесистым, или, может, в лагере наелись тухлятины, и теперь мозг выдаёт такой вот изысканный бэд-трип.

«Сейчас дверь влетит нараспашку, — твердил я себе, — ввалится Мишка с холодной бутылкой пива, хлопнет по плечу и заржёт: „Егорка, братан, ты чего, так перебрал вчера?“» Я щипал себя за руку, до боли, до синеющих отметин, но ничего не менялось. Боль была острой, настоящей, как удар монтировкой по колену. Я перебирал в уме версии, пытаясь впихнуть этот кошмар в рамки логики. «Может, кто-то подбросил какую-то дрянь в флягу? Или это съёмки какого-то реалити-шоу с спецэффектами на уровне голливудского блокбастера?» Но чем дольше я копался в мыслях, тем яснее понимал: это не подстава, не розыгрыш. Вонь, боль, свинцовая тяжесть в груди — всё реально, до последней песчинки, что впивалась в кожу.

Дверь барака с грохотом распахнулась, и в проём ввалился надсмотрщик — громила размером с самца гориллы, с кожей, потемневшей от солнца до цвета старого асфальта, и плетью в руках, что извивалась, как живая гадюка. Его лицо было как будто вырублено топором из камня, лишённым всякого намёка на душу, а взгляд — пустым, как у акулы, учуявшей кровь. Он рявкнул:

— Подъём, черви! — на шипящем, змеином наречии, что, к моему ужасу, я понимал, будто оно всегда было в моей голове.

Первый удар плетью хлестнул по спине, как раскалённая проволока — жгучая, режущая боль заставила меня вскочить быстрее, чем я успел моргнуть. Но разум всё ещё цеплялся за обрывки надежды. Спецэффекты. Просто крутые спецэффекты. Сейчас режиссёр гаркнет «Снято!», и мы все поедем по домам. Я стиснул зубы, сжал кулаки до хруста и потащился за толпой измождённых рабов, чувствуя, как камушки под босыми ногами колют ступни.

Нас вытолкали под палящее солнце, что жгло кожу, будто раскалённый лист железа, приложенный к телу. Песок под ногами был горячим, как угли в мангале, обжигающим до волдырей, а рваные тряпки, что выдали вместо башмаков, не спасали. Меня впрягли в работу — тащить глыбы песчаника, тяжёлые, как гробы с телами великанов, для какой-то стройки у чёрных пирамид. Плечи пылали от напряжения, пот заливал лицо, слепил, тек в рот солёной дрянью, а каждый шаг отдавался болью в натёртых до кости ступнях. Я пытался заговорить со стражами — сначала на родном русском, потом на корявом английском: «Я турист, мужики! Паспорт! Посольство! Давайте разберёмся!» Но в ответ получал лишь тычки древками копий и насмешки на этом их гадючьем сленге, что теперь, будь оно проклято, я разбирал без словаря. «Чужеземный пёс бредит», — цедили они, под хриплый смех. Я сжимал кулаки, до боли в ладонях, но не лез в драку. Их копья и плети говорили красноречивее любых моих аргументов.

Сквозь толпу рабов, разделённых на мужские и женские цепи, я выцепил взглядом Стеллу. Она была поодаль, с другими женщинами, лицо её побелело, как меловая пыль,