Сильные не убивают, книга 2 - Яна Каляева

Зато помню отчетливо, как Андрей целился мне в спину из этого Морготова жезла и как я рефлекторно отпрыгнула в сторону — только левое плечо задело по касательной, но этого хватило, чтоб ясно понять: световой луч смертелен, для меня так точно. Помню, как забрала у Андрея жезл и принялась избивать всех, не разбирая, кто в чем виноват. Била не то что с удовольствием, но с мрачным каким-то удовлетворением — каждое изуродованное лицо, каждая сломанная кость, каждый крик боли и страха делали чуть более целым мой мир, расколотый предательством. Помню, как легко и весело плясали фантомы, принимая на себя жалкие мальчишеские атаки — десяток сразу, и они выкрикивали то, что билось у меня под черепом. Тень во мне стала сильной — сильнее, чем я сама.

И помню волну света — подлинного, мощного, сметающего все, так разительно отличающегося от глупых ученических фокусов. Свет рассеял фантомы и меня саму едва не рассеял, но я снова на каком-то рефлексе ушла — хотя, наверное, уже не полностью. Что-то во мне сдвинулось там, в том Морготовом подвале.

А потом помню только этот топчан и лицо Токс. Она сжимала мою руку и говорила на древнем языке, и хотя разум мой его не понимал, но что-то глубоко внутри откликалось и оживало. Потом был поток посетителей — знакомых, незнакомых, взрослых, детей, снага, кхазадов, людей… Токс сказала, что впускала каждого пятого и не дольше чем на четверть часа, но их было множество, и все слова благодарности и надежды слились в единый призыв вернуться к жизни. Они знали, что очаг устранила я — а о втором участнике этого события все предпочли забыть; еще меня помнили и у школы, и у подвала, и возле умирающего Генриха — и ждали, что я займу его место. Стану их защищать.

Отдельно помню мало кого. Борхеса помню — он все оправдывался, что его буквально взаперти держали, потому что будь он в городе, он бы не допустил… Помню, как Катрина все время приносила еду и проще было проглотить пару ложек, чем объяснить, что я не хочу есть. Ежа вот помню, как он сидит у топчана и рассказывает, что я могу отдыхать сколько нужно, потому что они справляются — заботятся о младших и защищают их. И математику эту Морготову они учат, по дробям контрольную сдали все, а если кто-то начинает доводить Анну Павловну, тому он, Еж, сам уши выкручивает, так что я могу отдыхать, но я же, пожалуйста, вернусь к ним…

Конечно, я вернулась — выбора они мне не оставили. Вернулась, чтобы увидеть каморку, заваленную цветами, игрушками, завернутыми в раскрашенную от руки бумагу коробками, открытками с трогательными подписями… И портрет Генриха — умного, жесткого, упрямого. Когда ко мне вернулась способность думать, одной из первых была мысль, что надо заказать в типографии его портреты, но кто-то этим уже озаботился.

Вокруг было все, чтобы понять: раз есть столько тех, кто любит меня и нуждается во мне, какое имеет значение, что всего один человек предал…

Но это имело значение. Сюда приходили лучшие врачи и целители города, они вылечили мою обожженную кожу так, что не осталось даже следов — однако сошлись на том, что ожог на левом плече не заживет никогда. Ни магия не поможет, ни мумие — Свет так взаимодействует с моей теневой природой, что в высокой концентрации разрушает ткани необратимо. Ни с кем, получается, я не смогу быть едина, как свет и тень… Впрочем, по площади ожог небольшой — как отпечаток ладони, дружески хлопнувшей по плечу.

Хуже, что я никогда, видимо, не узнаю, почему Андрюха это сделал. Если бы он надеялся так спасти своих пацанов, это было бы понятно — но ведь наоборот, я была их единственным шансом выбраться из подвала живьем. Наверное, ненависть бывает иррациональна — мне ли не знать… По крайней мере, другого объяснения никто мне не предоставит.

— По крайней мере, ты никого не убила, — говорит Мотя, про которого я успела забыть. — Значит, ненависть неглубоко пустила корни.

Невесело усмехаюсь:

— Значит, они все были в тяжелой броне, а я — без катаны.

— Тем не менее и гнев, и обида, и стремление нанести удар — нормальные и естественные проявления жизни, — Мотя, как всегда, безмятежно улыбается. — Оборотная сторона прощения, принятия, готовности помочь и спасти. Никто не вправе требовать от тебя отказа от собственной тени. Даже ты сама.

— На все-то у вас, эльфов, найдется в загашнике какая-нибудь мудрость! Как там было в той песенке — «если ты любишь меня, полюби и мою тень». Кстати, Мотя, а почему ты залез через окно?

Галадрим смущенно улыбается:

— Я пытался войти через дверь, однако почтенная Токториэль неизменно сообщала, что ты больна и посетители тебя утомляют. У меня скудный опыт незаконного проникновении в жилища, но Чип и Кубик были настолько любезны, что поделились методикой…

Прыскаю:

— Ну кто бы сомневался! Яблоко от яблоньки… Давно кому-то не драли уши как следует! А почтенная Токс перестраховывается — пора мне возвращаться в мир живых. Жаль, в Хтонь с вами теперь не скоро выберусь, не до того будет. Тут бумаги приносили… Генрих, Мясник то есть, завещал мне свое предприятие. И это не только мясокомбинат, хотя и там сотня рабочих мест… Кажется, теперь все никому не нужные дети в городе — мои, а не только эти. Да и взрослые… И много всего еще, я пока даже не начала осознавать. Но пора принимать дела. Генрих верил в меня, я не могу подвести его… и всех. Так что Кларе привет передавай, но когда теперь свидимся, не знаю даже…

— Если ты позволишь, я буду время от времени заходить, — говорит Мотя. — И как только понадобится помощь…

— Понадобится, конечно! И для учителя музыки у нас теперь работы прорва! Не только здесь, но и в приюте, и в школе… Даже, наверное, в нескольких школах.

Мотя сжимает мою ладонь своей:

— У нас говорят — Coirë lá márahta… Приблизительно можно перевести «Жизнь не подвластна суду». А ты и есть жизнь, Liri, со всеми своими тенями.

Мотя расплывается в широкой улыбке и элегантно выпрыгивает в окно. Последнее было не обязательно, но раз ему так хочется… Славный он паренек, даже жаль немного, что эльф.

«Жизнь не подвластна суду», ха… красиво. Вот только, боюсь, органы правопорядка с этим не согласятся.