Ягор Дайч - Василий Евстратов

дистанционно и безмолвно, настроение у меня все равно прилично вверх скакануло, и это, видимо, не укрылось от внимания сопровождающих меня солдат, с унтером во главе. До самой посадки на пароход с меня настороженных взглядов не сводили, да и на самом пароходе тоже продолжали тщательно меня опекать. И только когда к Владивостоку подплывали, солдаты позволили себе расслабиться, окончательно поверив, что бежать от них я не собираюсь.

С парохода меня сопроводили прямиком к пограничному комиссару, который одновременно совмещал еще несколько должностей, в том числе и полицмейстера Владивостока. Но к самому коллежскому советнику я рылом не вышел на глаза попасть, занимался мной… писарь.

— Значит, склонный к побегу и буян? — изучив мои сопроводительные документы, поднял он глаза от оных и меня с ног до головы внимательно осмотрел. — Ну что ж, примем меры. Вы, служивые, можете быть свободны, — кивком отпустил он мое сопровождение. — Ну а ты… Федор! — бросил он взгляд на присутствующего здесь же огромного роста полицейского. — Я сейчас направление выпишу, сопроводишь его…

Название мне ничего не сказало, зато полицейскому…

— Да как же мальчонку туда, Лука Тихонович? — удивился тот. — Там же каторжане прожженные, душегубы сейчас сидят.

— Ничего, этот недалеко от них ушел… будет знать, как буянить и побег учинять.

Слушая этот разговор, я удивлялся все больше и больше. Это что же там обо мне написали? Все возможные и невозможные прегрешения на меня повесили? Весело. Заодно становится окончательно ясно, что Терентий Дубров не ошибся, говоря, что по моему поводу уже все решили.

Действительно — решили, без всякого суда и следствия, как говорится — кулуарно продали и предали нас.

«Какие слова знаю — кулуарно», — усмехнулся я про себя, следуя к новому месту отсидки.

Сопровождать Федору меня пришлось на окраину города, и я уже десять раз бы убежал, ведь убедился, что уже нет смысла и дальше узника изображать, да не хотелось раньше времени шум поднимать. Но вот когда увидел, куда меня привели — слегка пожалел об этом.

Если остальной город в основном только строится, то эта его часть уже сейчас ветхой выглядела. Видимо из дерева-сырца тут раньше дома поспешно возводили, вот и гниют они теперь.

— Принимай постояльца, Савелий, — Федор передал меня с рук на руки такому же здоровяку, только в отличие от первого, этот еще и бородатый. — Офицера убил, буян и склонный к побегу.

Сразу меня охарактеризовали полным списком.

— Ниче, от меня еще никто не сбегал, — окинул меня каким-то безжизненно-безразличным взглядом надзиратель Савелий.

Приняв документы и меня по эстафете, отправив Федора восвояси, да тот и сам не желал тут лишнюю минуту находиться, Савелий передал бумагу очередному писарю, которую тот принялся в приличной толщины гроссбух переписывать, меня же внутрь тюремного дома повели.

Скрипнула несмазанными петлями открываемая дверь и из темной, сырой и тесной комнаты на меня дохнуло, уже не просто вонью — гнилью. Такое ощущение, будто люди тут заживо гниют. В этот момент я уже окончательно пожалел, что не сбежал раньше, ведь здесь легко и просто можно заразу какую подхватить, что и бабушка бессильна будет помочь. Так что…

Сопровождающий меня надзиратель, окинув камеру внимательным взглядом, ничего не говоря, втолкнул меня внутрь и с бьющим по нервам скрипом закрыл дверь, скрежетнув замком, запер ее.

— Кх… опять морда узкоглазая, — прервал наступившую было тишину в камере хриплый, простуженный голос.

Из совсем темного угла вышел широкомордый среднего возраста мужик с лютым, буквально пронзающим тебя насквозь взглядом светло-серых глаз.

— Не бузи, Хриплый!

— Что — не бузи? — мельком глянул он в тот угол, из которого только что сам выбрался. — Из-за этих крыс мы и попались, теперь здесь гнием. Так что…

— На одежку его глянь, грю.

— Оп-па, — глаза у Хриплого еще больше сумасшедшинкой отдавать начали, прям заблестели от предвкушения, когда он последовал совету «голосу из темного угла» и осмотрел меня с ног до головы. — Китайчонок то прикинутый, одежка добрая…

— Обувь его мне, — снова прозвучал голос из темноты. — А то мои…

Что там с его обувью, я дослушивать не стал, Хриплый как раз приблизился ко мне достаточно и уже свои немытые лапы протянул «одежку пощупать». Вот я его и «охолонул» сразу наповал, кулаком снизу в подбородок, да так удачно попал, что его сумасшедшие глаза в единый миг свою остроту утратили, закатились и он рухнул мне под ноги.

— Ах ты тварь… — из темного угла вылетело тело, в лохмотья одетое, там не только сапоги, все менять надо, на меня кинулось.

Отступив на шаг назад к запертой двери, я тут же шагнул обратно, одновременно нанося удар ногой в грудь «поиздержавшемуся», отчего он, хэкнув, откуда вылетел, туда и улетел.

— Зря ты, Узкоглазый, так резко начал, — из глубины камеры выступил жуткого вида мужик, с пустой левой глазницей, сочащейся сукровицей. — Глядишь бы и пожил еще немного…

Неторопливо приближаясь, он достал нож из того тряпья, одежку ему заменяющую.

Следом за ним и остальные сидельцы зашевелились.

* * *

«Ну вот и все, убежал! Сработал мой слету придуманный план», — довольно улыбнувшись, я, оглядевшись, пока не стал скидывать с себя «покров», поспешил подальше удалиться от столь «гостеприимного» места.

Драка в камере знатная вышла, и в ней я уже не постеснялся все свои умения задействовать, тот же «покров» — когда буквально исчезал на глазах у душегубов, и «пространственный шаг» — когда требовалось вырваться из угла, в котором меня пытались зажать. Ну а про «духовный взор» и говорить нечего, все вокруг себя контролировал, ибо чувствительность к чужим взглядам в тот момент бесполезной оказалась, могли, этими самыми взглядами меня на месте бы испепелили.

Что еще интересно, уголовники, хоть все это у них на глазах происходило, не верили в увиденное, наверное, мозги их прогнившие отказывались воспринимать то, чего не может существовать. Все мои магические умения на мою ловкость