Корпорация Vallen'ок 3 - Сергей Хардин

Но это не власть, это самоубийственный паразитизм.

Устройство не создает время заново. Оно грубо, как топором, отрубает отрывает кусок от ткани реальности и заставляет его бесконечно повторяться. А платит за это не пользователь. Нет. Платит весь мир вокруг. Мы называли это «ценой наблюдателя» — тошнота, кровотечение, клеточный распад. Это был самообман. Это был не наш персональный счёт, это был крик боли самого мироздания, симптом его болезни.

Каждый откат — это не микроскопический разрыв, а рваная, кровоточащая рана микроскопический разрыв в полотне причинно-следственных связей. Кажущееся незначительным событие здесь — выпавшая из рук монетка, случайный чих прохожего — порождает лавину непредсказуемых изменений там, в тех мирах, вероятность которых мы подавили своим вмешательством. Мы не переписываем историю, мы бесконечно обкрадываем её. Мы превращаем многомерное, живое древо вероятностей в жалкую, убогую закольцованную петлю. С каждым использованием мы не приближаем, а тащим за волосы некий критический порог… порог окончательного коллапса.

Мои расчеты, мои приборы — всё подтверждает это. Но я чувствую это и на уровне инстинктов, кожей. Реальность становится хрупкой, стеклянной. Она трещит по швам, которые прошивают всё сущее, и сначала их видишь только ты один. Но трещины имеют свойство расширяться. Но однажды она может не выправиться.

Поэтому я умоляю вас. То, что вы считаете величайшим даром — есть величайшее проклятие. Оно не просто ворует ваше здоровье. Оно ворует будущее у этого мира, выдаивает его всю до капли, подменяя его бесконечным, бесплодным «вчера».

Вы должны остановиться. Не просто прекратить использовать, а стереть саму возможность его существования. Уничтожьте его. Расплавьте схему, разбейте кристалл — источник его чудовищной энергии я не знаю, как вы это сделаете, но это единственное верное решение. Ради себя, ради всех, кого вы знаете и не знаете. Ради самой идеи Завтра.

Сын… Джун… если это смотришь ты. Прости. Прости нас с матерью. Мы хотели создать чудо для тебя, а создали только боль. Наше наследие — не слава и не богатство, а этот ужас и ответственность. Я не могу попросить тебя забыть это. Но я умоляю — положи этому конец. И живи, просто живи своей жизнью. Это единственная мечта, которая осталась у твоего отца.

Монолог заканчился. Канэко Хироти замолк, а его взгляд был полон непроходящей, всепоглощающей скорбью. Он не отводил глаз от камеры ещё несколько секунд, будто пытаясь пробиться через время и расстояние, а затем видео оборвалось…

* * *

Путь к океану был самым долгим и самым важным путешествием в моей новой жизни. Мы с Каору молчали почти всю дорогу — от аэропорта Читосе до пирса в маленьком портовом городке, чьё название я тут же забыл, стёр, как ненужную пометку на черновике. Нас ждала скромная, но надежная яхта. Каору, бледный и серьёзный, молча кивнул и взял на себя штурвал. Его обычно оживлённое лицо было каменной маской, он понимал вес того груза, что мы везли. Я стоял на корме и смотрел, как остров Хоккайдо уменьшается, превращаясь в синюю дымку на горизонте.

Когда берег окончательно скрылся из виду, а вокруг нас осталось только бескрайнее, равнодушное, свинцово-серое море, мы остановили двигатель. Тишина, наступившая вслед за этим, была оглушительной. Ни гула мотора, ни городского шума. Только свист ветра в такелаже, его влажные шлепки о натянутый борт паруса да пронзительные, одинокие крики чаек.

Я достал часы. Они лежали на ладони обманчиво невесомым, холодным безжизненным грузом. Казалось, они впитывали в себя тепло моего тела, ту часть жизни, которую они же у меня отняли. Не было ни дрожи в руке, ни страха, ни сомнений. Только спокойная, абсолютная уверенность. Я поднял руку и одним резким движением швырнул их за борт.

Не было никакой драмы. Ни всплеска, ни бульканья. Мертвый металл молниеносно скрылся в тёмной холодной пучине. Я не почувствовал облегчения, только тишину. Ту самую тишину, что наступила после остановки мотора, только теперь — внутри меня.

Блокнот мы сожгли ещё накануне на пустынном берегу под присмотром старых, молчаливых скал. Пламя жадно пожирало формулы и чертежи, искры уносило в ночное небо, смешиваясь со звездами. Мы стёрли и все цифровые следы. Наследие отца не должно было достаться никому. Его единственным наследником стало забвение.

Прошли годы.

Сейчас мой кабинет находится на одном из верхних этажей башни Vallen. Не на самом верху — этажом выше заседает совет директоров, — но вид отсюда открывался всё одно завораживающий: бескрайняя, неторопливая Осака, пронизанная серебристыми жилками скоростных трасс.

В руке я держал чашку горячего кофе с насыщенным, горьковатым ароматом. Его тепло было приятным и реальным, как и всё в этой новой жизни.

Мой взгляд скользнул по идеальной, почти зеркальной глади поверхности стола из тёмного дерева и остановился на простой, но изящной серебряной рамке.

В ней не было пафосной корпоративной фотографии. Здесь, в этом тихом углу моего имперского кабинета, располагалось нечто неизмеримо более ценное. На снимке смеялась Ая. Она прижимала к себе двух маленьких девочек-погодок с моими упрямыми вихрами и её бездонными, умными глазами. Они о чём-то щебетали, заливаясь счастливым, беззаботным смехом, который, мне казалось, мог слышать даже сквозь эти герметичные, звукоизолирующие стёкла, отделявшие меня от остального мира.

В дверь постучали, и в кабинет вошел Иоширо — с папкой в руках, подтянутый и уверенный. Это был уже не тот восторженный, вечно взъерошенный юнец, а собранный профессионал, моя правая рука и, я был уверен, будущий преемник.

Судзуки по-прежнему железной рукой правила нашим старым отделом, превратив его в образцово-показательный, бесперебойно работающий механизм. А Ая… Ая построила с нуля отдел аналитики, который теперь не просто боялись и уважали, а к мнению которого прислушивались на самом верху.

Вся та битва, вся боль, весь ужас — все это осталось далеко в прошлом, на дне холодного моря. Оно навсегда осталось частью меня, шрамом на душе и памятью в клетках. Оно сделало меня тем, кто я есть, но больше не диктовало правил, не отравляло настоящее и не крало будущее.

Я сделал последний глоток почти остывшего кофе, поставил чашку с тихим стуком и повернулся к Иоширо с лёгкой, непринуждённой улыбкой.

Я когда-то проснулся в не своём теле и в другой, чужой жизни, отягощенной долгами, тайнами и чужой собакой. Теперь я просыпаюсь в своей — с любимой женщиной, детским смехом и всё той же храпящей у кровати Момо.

И этот простой, обыденный звук был самым сладким доказательством того, что долгое путешествие наконец-то завершилось. Я был дома.