Грим - Анастасия Худякова

– Я сейчас отпущу тебя, но ты должна держаться, хорошо? – Ульф почувствовал, как она кивнула, и медленно опустил руки.

Теодора выпрямилась и отвернулась. Она не ощущала стыда, просто привыкла переживать потрясения в одиночестве. И по привычке ей захотелось укрыться, спрятаться от всех. Но она стала сильнее, а потому провела ладонью по лицу и взглянула на горизонт, чистая голубизна которого окрасила ее глаза в чароит.

– Ты знаешь, – тихо сказала она горизонту.

– Да.

– Я не это хотела услышать.

Она силилась улыбнуться, но вышла слабая гримаса, которая на секунду исказила ее лицо.

– Я понимаю. Но я не могу ничего отрицать по двум причинам: первая – это не моя тайна, и не мне о ней говорить, вторая – это тайна разума, а значит, отрицать ее просто не имеет смысла, ибо выбрана и создана она намеренно.

– Как давно эта «не твоя тайна» стала и твоей тоже?

– Он ничего мне не рассказывал. Я догадался сам.

– Выходит, механизмы подвели, раз все вокруг начали догадываться.

– Или он просто устал хранить ее. Возможно, когда-то его цель имела под собой четкий мотив, продиктованный холодной рациональной логикой. Но это больше не так.

– Не мы ли только что говорили о вуали подсознания?

– Нет, Теодора. Он слишком умен, чтобы позволить туману себя одурачить.

Она хотела что-то сказать, но не стала. Ее силуэт в светлом пальто выглядел чужим и хрупким среди мощных камней, не знающих пощады ни к ветру, ни к самому времени. Она не смотрела на Ульфа, погруженная в свои мысли, но он смотрел на нее не отрываясь.

– Полагаю, для тебя это переломный момент. Но ты – свет. Никто не осудит тебя, если ты не шагнешь во тьму, потому что она тебе не знакома.

Теодора еще долго смотрела вдаль. Когда Ульф решил, что ответа уже не услышит, Теодора вдруг повернула к нему лицо. В карих глазах, отражающих синь гор и воды, застыла пойманная в лиловый капкан воля. Теодора сказала:

– Даже слабый луч света способен прожечь темноту насквозь, особенно если питает его любовь.

Ульфу показалось, что эту женщину с длинными светлыми волосами и изменившимся взглядом он видит впервые. Он горько усмехнулся про себя: в театр так и не пошел, билеты пропали зря. Но, вспомнив об этом сейчас, Ульф подумал, что увидел пьесу во всем ее великолепном торжестве, и этого ему хватило сполна. Он покачал головой, глядя на Теодору, спина которой была по-прежнему пряма. На нежность и кротость красивого лица видимым, почти божественным поцелуем легло мужество и преобразило его, как преображает невесту сверкающая драгоценными камнями вуаль в долгожданный день ее свадьбы. Ульф улыбнулся, обнажив белоснежные зубы с как будто бы заостренными резцами. Это была улыбка побежденного в честном бою титана. Ей не было равной ни в чистоте, ни в горечи проигравшего.

– Знаешь, я существо не то чтобы социальное, – сказал Ульф, обращаясь к далекому призраку Атлантического океана, медленно тающему в столпотворении облаков. – У меня очень узкий круг общения. Но ты, Теодора… – Он выдохнул ее имя, прикусил губу, с прищуром глядя в даль, которая от недостатка собственного цвета съедала зелень его глаз. – Ты – мой герой.

9

Начальник следственного отдела полиции Стиг Баглер не доверял чувствам. Интуиция бывшего военного вела его надежнее компаса или маршрута навигатора. Этому инструменту он доверял. Другим – нет. Именно развитая интуиция привела его к дому в глубине подлеска, который по документам никому не принадлежал. Но там горел свет, и за занавесками двигались тени. С той самой ночи частное расследование, детали которого были известны лишь самому Баглеру, а впоследствии и Теодоре Холл, получило ход. Он мало говорил, мало ел, еще меньше спал, а папка с материалами дела все полнилась, и с каждым новым листом равновесие в его душе становилось все более хрупким.

Девятнадцать лет назад семью Олсен, состоящую из отца – частного предпринимателя, матери – профессора в области права и сына – ученика престижной частной школы, постигла чудовищная трагедия. Томми Олсен был обнаружен девятого марта две тысячи пятого года в подлеске, недалеко от фамильного дома, со вспоротым животом. На момент смерти ему было девятнадцать лет. Мать сбежала, отец не вынес такого удара и бросил дом, напоминавший о случившемся. Не обнаружив ничего, что указывало бы на личность преступника, у полиции не оставалось иных вариантов, кроме как закрыть дело в связи с нападением дикого зверя, случайно вышедшего из леса. Эта история забылась, как забываются все новости-однодневки, тем более что Олсены не были слишком известны и вращались в узких кругах. Разве что ученическую общину ненадолго потрясла сначала новость о смерти одноклассника, после – об уходе директрисы.

Что насторожило Баглера? То, на что не обратил внимания никто прежде: слова маленького мальчика, гостившего у Олсенов в ту весну. В одном из двух сохранившихся репортажей низенький, круглолицый, не слишком красивый ребенок цепляется за юбку Агнетты Олсен, пока она больше кивками, чем словами, отвечает на беспардонные вопросы репортера. Эмоции проявляются на строгом лице только в самом конце. Она вдруг отскакивает назад и смотрит вниз, откуда мальчик, которого здесь не должно было быть вовсе, вдруг крикнул: «Это был он! Это Роман сделал! Я видел!»

Допрос ребенка не состоялся, потому что его родители, которые в это время отдыхали в Швейцарии, запретили это резко и категорично. Они прилетели тем же вечером и забрали сына. Согласно отчету, Отто Олсен и его сестра вели долгий разговор на повышенных тонах, запершись в библиотеке.

Ни Отто, ни Агнетта никогда не выдвигали официальных обвинений против семнадцатилетнего Романа Ареклетта, проживавшего по соседству со своей матерью, хотя это все равно не привело бы к чему-то существенному, потому что никаких доказательств против юноши обнаружено не было.

Об этом случае не сохранилось практически никаких стоящих документов, но Стигу Баглеру все же удалось найти нечеткое фото с места трагедии. Он стал искать другие снимки, вспоминать другие имена. Через несколько дней перед Баглером, запершимся в кабинете и просидевшем там больше суток, лежало шесть фотографий. Разложив их в ряд, он встал, оттолкнул стул ногой и отошел, чтобы взглянуть издалека, как смотрит искушенный зритель на полотно, написанное маслом.

Это больше не представляло собой что-то разрозненное, фрагментарное. Теперь это было одно целое тело чудовищного, отвратительного монстра, которого никто не принимал в расчет из-за его изменяющейся во времени