Последнее дело - Гоблин MeXXanik

серьёзностью, словно у неё на приёме оказался министр иностранных дел. Кивала, хмурилась, даже приподняла бровь в одном месте, что у неё случалось крайне редко и всегда означало внутренний протест.

А потом она заговорила, и я опешил:

— Неужели? Конечно, нельзя было оставлять Машеньку в таком ужасном месте.

— Машеньку? — переспросил я, опасаясь, что фикус обзавёлся именем без моего ведома.

— Это Маша, — заявила Людмила Федоровна так уверенно, будто речь шла о нашей дальней родственнице, внезапно нашедшейся спустя годы, и указала на цветок. — Буся понял, что она чудом смогла выжить в том ужасном месте. Там не было ни света, ни радости. Как только люди могут создавать подобные условия и в них существовать?

— Люди могут и не такое, — согласился я, глядя на фикус, который, казалось, действительно дышал облегчённо. — Вы не против растения в доме?

— Как можно не приютить такую красоту, — всплеснула руками Яблокова, будто речь шла уже не о растении, а как минимум о сироте с трогательной судьбой. — Проходите в дом. Я запекла рыбу. Вышло очень аппетитно. И для фикуса местечко найдём поприятнее. Чтобы ей было уютно.

Она развернулась и пошла к крыльцу, а я переглянулся с Бусей. Тот кивнул, прижимая к себе горшок, словно Машеньку могли в любой момент отобрать.

— Я думал, что фикус — мальчик, — шепнул мне Фома, склоняясь ближе.

— Мне даже думать об этом кажется странным, — так же шепотом поделился я, не в силах скрыть ироничную улыбку. — Мы же всё-таки не в роддоме с цветочными табличками.

Из приёмной, словно по сигналу, вышла Нечаева. Шла она быстро, но с достоинством, как будто спешила, но не хотела этого показывать.

— Я рада вас видеть, Фома Ведович, — воскликнула она, кладя руку ему на плечо.

Жест был тёплый, почти ласковый. Фома тут же смутился. Даже уши порозовели.

— Ну, что вы со мной как с чужим, — пробормотал он, пряча взгляд куда-то в пол. — Всегда на «ты» говорили, а сейчас…

Он переминался с ноги на ногу, будто оказался на приеме в неподобающей одежде.

— Прости, просто тогда уж и ко мне можно по-простому, — предложила девушка с лукавой усмешкой, легко пожав плечами.

— Мне… придётся привыкать к такому, — вздохнул Питерский. — А дела у меня… идут. Завтра, между прочим, меня пригласили на торжество госпожи Беловой. Официальное пригласительное письмо прислали. Пришлось заказать костюм из тех, которые принято одевать на подобные мероприятия. В карточке было указано, в каком цвете мне положено быть — в белом. Значит, на церемонии должен присутствовать сам император.

— Так вот что принёс почтальон! — всплеснула руками Арина Родионовна и, не теряя ни секунды, вернулась к своему столу, где как раз лежала аккуратная стопка корреспонденции.

Через мгновение она снова подошла ко мне и с торжественностью, достойной архивариуса имперской канцелярии, вручила конверт из плотной белой бумаги. Моё имя на нём было выведено красивым, чуть старомодным почерком, тёмно-красными чернилами. Почти как вином по пергаменту.

— Началось, — пробормотал я, поворачивая конверт в руках.

А тем временем Людмила Федоровна, без лишних слов, ухватила Фому под локоть и с видом, не терпящим возражений, повела его наверх. Вероятно, намереваясь накормить, допросить и проверить на признаки хронической усталости. Всё, как полагается для возвращения беглеца в родные стены.

Я быстро вскрыл конверт. Внутри оказалась карточка пригласительного билета, плотная, с золотым тиснением по краю и ароматом свежих чернил.

К моему облегчению на ней значилось два имени — моё и моей невесты.

— Это для нас с вами, — протянул я бумагу Арине, глядя, как она чуть растерянно берёт карточку.

Она пробежалась взглядом по строкам и ахнула:

— Павел Филиппович и Арина… — губы дрогнули, и она бросила на меня неуверенный взгляд, будто искала подтверждение, что это не ошибка типографа и не розыгрыш с призрачным подтекстом.

— Прошу вас надеть аксессуары цветов Чеховых, — сказал я ровно, без пафоса, но с той теплотой, которая не нуждается в декорациях. — Мне стоило сделать это давно…

Я замолчал на миг, чувствуя, как слова становятся плотнее в горле.

— Повторить клятвы помолвки, которую я… тогда пропустил. И кольцо…

Нечаева заметно смутилась. Щёки её порозовели, взгляд скользнул в сторону, будто она искала спасения в тенях приёмной. Неловко потянув за тонкую цепочку на шее, она извлекла из выреза платья кольцо с крупным сапфиром.

— Софья Яковлевна вручила мне это от вашего имени, — прошептала она, стараясь говорить спокойно, но голос всё же дрогнул. — Но я… не решилась его носить. Всё же…

— Простите, — сказал я тихо, бережно взяв её ладонь в свою. Коснулся пальцев губами — не как благородный жених, а как человек, который слишком долго откладывал самое важное. — Я вёл себя совершенно неподобающе. Мне стоило произнести эти слова давно…

Я медленно опустился на одно колено, ощущая истину: сейчас или никогда.

Нечаева стояла, затаив дыхание, а на щеках её разлился румянец. Она стала ещё прекрасней, как будто этот самый момент нужен был ей так же, как и мне.

— Дорогая Арина Родионовна… Арина… — начал я, чувствуя, как сердце отчего-то ведёт себя неровно, словно решило, что для таких слов нужно особое сопровождение. — Прошу вас оказать мне честь… То есть… сделать меня счастливым, согласившись стать моей невестой.

— Да, — прошептала она, почти неслышно, и протянула мне помолвочное кольцо Чеховых — оно было тёплым от её кожи, словно хранило в себе частицу её сердца.

Я аккуратно надел ободок на её тонкий безымянный палец, стараясь не дрожать, и лишь после этого поднялся на ноги.

Она несколько мгновений смотрела на кольцо, словно не веря, что оно на месте, что это происходит на самом деле. Сапфир ловил свет, переливался, как осколок неба в ясный день. А потом Арина подняла ко мне лицо, и в её глазах сияло такое счастье, что всё вокруг на мгновение словно замерло.

— Да, — повторила она, уже громче, с чуть дрожащим голосом, и приподнялась на носочки.

Я наклонился. Наши губы встретились в осторожном поцелуе. В нём не было страсти, не было торопливости, а только нежность, благодарность и тихое обещание: быть рядом, слышать, оберегать.

Её ладонь легла мне на щёку, и я прикрыл глаза, позволяя этому мгновению растянуться, впитаться в кожу, в память, в