Кинноте. Золотая Бабочка. Пробуждение - Екатерина Алферов

Функциональна. Это слово теперь определяло мое существование.

Звонок прозвенел ровно в 8:30. Я вошла в кабинет литературы, и тишина обрушилась как стена. Тридцать два лица (средний возраст 16.4 года) уставились на меня с выражением, которое система классифицировала как «шок» с вероятностью 94,7%.

— Доброе утро, класс, — сказала я, и мой голос эхом отразился от стен.

Тишина. Затем чей-то шепот:

— Это правда Оказе-сенсей?

— Да, Мидори, это я, — я повернулась к девочке на третьей парте. — Как видите, я… изменилась после аварии.

— Вы теперь робот? — выпалил Кейске с задней парты.

— Киборг, — поправила я. — Мой мозг остался человеческим. Все остальное…

Я сделала паузу, глядя на их лица. Раньше я бы почувствовала неловкость, волнение, желание успокоить их страхи. Теперь я лишь регистрировала их эмоциональные реакции, пытаясь подобрать правильный алгоритм ответа.

— Сегодня мы должны были начать изучение современной поэзии, — я включила головой экран. — Нейросеть подготовила материалы о метрике, ритме, художественных приемах…

— Но как вы можете учить нас поэзии? — вдруг спросила Аяко, обычно молчаливая девочка с первой парты. — Разве вы… чувствуете её теперь?

Вопрос повис в воздухе. Я помнила, как объясняла им неделю назад, что поэзия — это не просто слова, это чувства, облеченные в слова. Что важно не только понимать смысл, но и ощущать его сердцем.

Теперь же у меня не было сердца. Только процессор, анализирующий ритмические паттерны и лингвистические конструкции.

Когда Аяко спросила о чувствах, я могла бы рассказать ей, что даже у обычных людей эмоции — это сложный танец нейромедиаторов, электрических импульсов и гормонов. Что «естественные» чувства тоже можно разложить на химические формулы и электрические сигналы. Но разве это сделало бы их менее настоящими? Разве математическое понимание радуги делает её менее красивой?

— Я помню, как чувствовала, — сказала я наконец. — У меня есть все знания, вся память о том, как стихи затрагивали душу, как слова могли заставить сердце биться чаще…

— Но это уже не то же самое, — тихо сказала Мэй.

Система отметила повышение температуры процессора — мой эквивалент эмоционального напряжения. Как я могла учить их понимать красоту поэзии, когда сама теперь воспринимала её только как набор данных? Как могла помочь им стать людьми, когда сама балансировала на грани человечности?

«Вспомни, как это было,» — сказала я себе. «Ты все еще помнишь.»

— Нет, не то же самое, — согласилась я. — Но, может быть, именно поэтому я могу показать вам что-то новое. Как стихи выглядят с другой стороны. Как можно видеть красоту не только чувствами, но и разумом.

Они смотрели на меня с сомнением. И я их понимала. Разве может фарфоровая кукла научить их быть людьми?

Вызов в кабинет директора пришел через три дня после моего возвращения. Система мгновенно проанализировала сообщение, отметив повышенную срочность и официальный тон. Я уже знала, что меня ждет — слухи распространялись по школе со скоростью 2.7 разговора в минуту, согласно моим наблюдениям.

Директор Танака не была одна. Рядом с ней сидела Ямамото-сан, мать Хироки из моего класса. Её пульс был учащен (94 удара в минуту), а уровень кортизола в поте указывал на сильный стресс.

— Оказе-сенсей, присаживайтесь, — директор жестом указала на стул. Я отметила, что второй стул стоял на расстоянии 1.2 метра от места Ямамото-сан. Намеренно или нет?

— Ямамото-сан обеспокоена… — начала директор, но мать Хироки перебила её:

— Обеспокоена? Я в ужасе! — её голос дрожал. — Как вы можете позволять… этому… учить наших детей?

«Этому». Не «ей». Система зафиксировала изменение в форме обращения.

— Ямамото-сан считает, что ваше… нынешнее состояние может негативно влиять на учеников, — мягко сказала директор.

— Негативно влиять? — Ямамото-сан подалась вперед. — Мой сын не может спать по ночам! Говорит, что ему снится, как его учительница превращается в робота. А вчера он спросил меня, останется ли он человеком, если ему заменят руку или ногу!

Я молчала, анализируя ситуацию. Интересный философский вопрос для шестнадцатилетнего подростка. Раньше я бы гордилась такой глубиной мысли.

Интересно, что дети, задавали более глубокие вопросы, чем их родители. Они уже не боялись меня — они пытались понять. «Останусь ли я человеком, если заменю руку?» — спрашивал Хироки. А его мать видела только угрозу. Может быть, именно дети, а не взрослые, были готовы к будущему, где границы человечности становятся все более размытыми.

Но тогда, в кабинете…

— Это неестественно, — продолжала Ямамото-сан. — Неэтично. Как может машина учить детей человечности?

— Я не машина, — сказала я. Мой голос звучал ровно, хотя температура процессора повысилась на 0.7 градуса. — Мой мозг остался человеческим. Все мои знания, опыт, педагогические навыки сохранились.

— Но вы не можете чувствовать! — она почти кричала теперь. — Как вы можете учить их понимать поэзию, красоту, любовь? Вы же… вы же просто анализируете данные!

«Как и вы», — могла бы ответить я, но почему-то промолчала.

Я помнила, как год назад, читая стихи Басё, почувствовала ком в горле от строк о падающих лепестках сакуры. Теперь же система анализировала метрику, рифму, использование метафор — и выдавала безупречный технический анализ, в котором не было места той пронзительной красоте момента, что заставляла сердце замирать.

В чем-то Ямамото-сан была права.

Собрание родительского комитета состоялось через два дня. Я стояла перед группой взрослых людей (27 человек, средний возраст 42.3 года), чьи биометрические показатели выдавали смесь страха, гнева и замешательства.

— Это опасно, — говорил отец Мидори. — Что если она… оно… потеряет контроль? Эти сервоприводы могут раздавить человеческую кость как спичку!

— Мы не можем допустить, чтобы наши дети считали такое… состояние нормальным, — поддержала его мать Кейске. — Они должны расти среди людей, учиться у людей!

— Технически, — вмешалась Сугимото-сенсей, учитель биологии, — Оказе-сан все еще человек. Её мозг…

— Человек с мозгом, запертым в машине, — перебил кто-то. — Это как держать птицу в клетке и говорить, что она все еще умеет летать!

Я наблюдала за дискуссией, фиксируя каждое слово, каждый жест, каждое изменение в тоне голоса. Система услужливо анализировала эмоциональный фон: страх (47%), гнев (32%), неуверенность (21%).

— Позвольте мне объяснить, — сказала я, когда первая волна возмущения утихла. — Я понимаю ваши опасения. Но подумайте: разве не полезно детям увидеть, что человечность не зависит