Воин-Врач VII - Олег Дмитриев

class="p1">Два десятка лучших стрелков, воинов, прошедших не один десяток схваток, не успели ни выстрелить, ни прицелиться, ни даже выйти на свет. От дымящейся ямы ветром сдувало вонь горелой шерсти, железно-солоноватый запах крови и тяжёлый — жжёного мяса. Ни шатра, ни батыров, ни криков раненых не было.

Балтавар вскинул непривычно и неприлично круглые глаза, отведя их от ужасной ямищи, где пропали его воины, будто джинном сожранные, от прикосновения. Молодой вождь русов обтирал пальцы правой руки, испачканные в крови и саже, о его плечо, о драгоценный вышитый халат, касаться которого позволяли себе лишь единицы. Лизоблюдски целу́я полы. Этот же вытер руку, как о конскую попону. И сел на кошму, снова подняв пиалу. И продолжил говорить спокойным и твёрдым голосом. Будто обратил голову Ибрагима в ифрита или самого́ Иблиса ар-раджим, повелев тому убить два десятка правоверных, кто-то другой.

— Я продолжаю надеяться на твоё благоразумие, Хасан. В память о твоём брате и во имя Всевышнего. Если уж и им не под силу будет вернуть тебе разум, мы будем вынуждены сжечь здесь всё вокруг на седмицу пути. Сколько ещё твоих единоверцев должно умереть, чтобы ты перестал отрицать очевидное и вести себя недостойно?

В глазах эмира плескался ужас. И сейчас к нему добавилось непонимание. А княжич продолжал неторопливо, отпивая время от времени невкусную дрянь из пиалы:

— Всевышний и Пророки его учат, что всё сущее предопределено. Противиться этому — нарушать волю Его. Как вы говорите? Судьба? Ка́дар?

Сырчан переводил, восхищенно поглядывая на друга и родича. Тот говорил те самые слова, что узнал по пути сюда от самого́ шурина и от Байгара, одноглазого воина, начальника тайной и личной стражи великого хана, который сопровождал их в пути. Но говорил Роман эти слова так, будто полжизни прожил в этих краях. Степной шпион с удивлением слушал вопросы княжича и отвечал на них. То, как тот спрашивал, какие темы его интересовали и как он обдумывал их, покачиваясь в седле, очень напоминало Байгару Всеслава и Гната Рысь. И это воодушевляло старого воина.

— А'уззу би-л-Ляхи минаш-Шайтани р-раджим*, — прошептал помертвевшими непослушными губами эмир.

* А'уззу би-л-Ляхи минаш-Шайтани р-раджим — молитва для защиты от Сатаны.

Рома покосился на Сырчана.

— Молится Аллаху, просит помощи от чёрного зла, — перевёл другу тот.

— Это правильно, это хорошо. Молиться — самое время, Хасан. Я не пропаду, не исчезну, как степной мираж, меня не побить камнями. Я, сын великого князя Всеслава с Белой Руси — твой ка́дар. Твоя судьба. Твоя и твоей земли.

Глава 4

Яблочки от яблоньки

Читая стенограмму переговоров с деморализованным полностью балтаваром, Всеслав трижды уточял у сиявшего весенним Солнышком Гната, а не было ли на переговорах Глеба? Тот уверенно говорил, что второй сын в это самое время работал по другим задачам и в другом месте. Но казалось, что торговался с булгарами именно он.

Это были даже не переговоры. Говоря метафорически, Ромка связал эмиру руки, а потом оторвал их и засунул… ну, или просто с собой забрал. Невозмутимый княжич объяснил правителю и его министрам или визирям, кто там эмирам полагался по должности, что обычно Русь освобождает от податей на три года. Но это тех, кто своей волей приходит под руку, к кому не надо переться через полмира, а потом уговаривать принять мир и добрососедские взаимовыгодные отношения при помощи ифритов и самого́ Сатаны, отвлекая нечистого по пустякам. Здесь же дело обстояло иначе. Поэтому два дня потратили на обсуждение деталей, которые — восток дело тонкое — подробно и скрупулёзно изложили на здоровенной шёлковой портянке, хотя скорее даже рушнике. От крючков и загогулин тамошнего письма рябило в глазах и едва не начало укачивать, а ещё сразу вспомнился Кабул, письмена на вывесках и в старых мечетях. Но для наших текст был изложен и русскими буквами, чёрным по белому, как мы любим, и даже апостиль внизу проставлен, что, дескать, корректность изложенного и тождественность переводов заверяет лично Сырчан Шаруканович Половцев. И ещё внизу стояла печать Глеба, значившая, видимо, что он с циркуляром ознакомлен и принял к исполнению в части касающейся.

— Если коротко, Гнат? — отодвинув от себя шёлк, бересту, шкуру с картой и едва не сняв великокняжеские полномочия, спросил Всеслав, утомившись чтением.

— Коняшки знатные у них, пришли уже. Алесь верещал, как старая сводня, аж трясся весь. Говорит, через зим десять-двадцать лучше наших, Полоцких, коней на целом свете не сыскать будет.

— Хорошее дело! Кстати, а от фризов что? — порадовавшись за энтузиаста промышленного конного спаривания, вспомнил князь.

— Там давно всё хорошо. Нам хорошо, не им, понятное дело, — оторвался от копания в бересте воевода. — Вернулись наши, пять семей с работниками привезли ткачей тамошних. Под разговор подвернулись ещё каких-то несколько душ, их тоже взяли. Один хитрый какой-то, краски смешивать учён из камней да песка, вроде как. Он как с Фенькой нашим через толмача парой слов перекинулся, аж икать начал. Теперь вместе в той Фенькиной зловонной каморке торчат, — с привычным военным скепсисом и пренебрежением к науке помянул он нашего Ферапонта и его лабораторию.

— Краски — это очень хорошо, это дорого, — задумчиво протянул Чародей.

— Глебка слово в слово так и сказал, и глаза у него такие же мутные стали, как у тебя сейчас. Будто тоже с кем-то внутри на счётах щёлкать взялся, — кивнул Рысь. — Вы бы проверили там по-свойски, по-родственному, вдруг в нём тоже завёлся кто?

— Это вряд ли, — покачал головой Всеслав. Но от темы не отошёл, чувствуя, что новости заканчиваться и не собирались. — А каким, говоришь, боком этот хитрый к нам затесался?

— Да его там плешивые на берегу спалить хотели. А мои не смогли мимо пройти, — смутился было Гнат, но тут же принялся защищать своих лиходеев. — Столпились, главное, вокруг столба, к какому тот доходяга прикручен был, и стоят, поют: «До мине́, до мине́». Ну, парни не стали разбираться, до кого именно из них было надо. Всем разом и выдали. А тощего с собой забрали. Про краски-то потом только узнали, на ходу уже.

Всеслав широко улыбнулся, представив изумление святых отцов, собравшихся самонадеянно вершить Божий суд именем Господа, взывая к Нему на латыни, когда откуда-то ни возьмись появились незримые черти и испортили им всю обедню.

— Ткачи уже и с теми, кто лён растит, говорили, и поля́ ходили глядеть. Говорят, старенький самый из них, кривой весь, слепой почти, плакал и землицу целовал. Тут, сказывал, такой