Механист - Вадим Вознесенский

Чисто и безмятежно.

Когда Старьевщик вернулся в гостевую избу — они так и не прижились внутри усадьбы, — включать амулет не стал. Кто здесь таит опасность сознанию механиста — пустой душою Убийца? Или вогул, чистоту помыслов которого признали даже в Обители?

Спутники уже спали — одетые и в полной экипировке. Механист улыбнулся — вот что называется готовность номер один. Любопытно, сам переход будет сопровождаться фанфарами, фейерверком и всякими прочими спецэффектами?

Старьевщик устало опустился на лавку, прислонился к стене и закрыл глаза.

Это ведь мой сон, да? Неровное, рассеянное освещение и безобразные желтые потеки на стенах. Я даже помню, что они мне напоминают.

Зимний рынок в Ишиме. Общественное отхожее место, одной стеной обращенное к глубокой канаве. Моча тысяч оправляющихся один за другим гостей замерзает, стекая вниз, и образует гору неопрятного желтого льда.

Вот так и здесь — непередаваемое ощущение, что все кругом зассано.

Запах способствует такому восприятию.

Наверное, это пещера. Без размеров и расстояний. Что-то нависает над головой пугающей массой, что-то вздыбливается под ногами непроходимым препятствием, справа и слева, спереди и сзади, сверху и снизу — пространство громоздится, перекручивается, мнется и отторгается рассудком.

Еще это похоже на логово последнего Дракона. Наоборот — логово есть жалкое подобие Этого.

Да, это мой сон. К чему тогда испытанная в прошлый раз уверенность, что Таких снов больше не будет? И что такого забыли в моем личном сне Убийца Богдан с вогулом Килимом?!

Килим недовольно морщится:

— Наконец-то…

Убийца молчалив и невозмутим, словно бывал в моем сне неоднократно.

— Спасибо, что отключил амулет…

И я понимаю, что вогул теперь только внешне вогул. Он голос. Глаза и уши.

— Не знаю почему, но твое сознание вывело именно в эту точку.

Забавно, если есть Место, то где-то рядом должна быть птица Феникс и должен быть змей Уроборос…

Звуки… звуки здесь распространяются хаотично. Каждое слово Венди из уст Килима теряется эхом в своем неповторимом направлении. И шорох, отчетливое шевеление, заставляющее вздрогнуть и меня и вогула, исходит непонятно откуда.

— Смотри!

Движение. Тень. Резкая и угловатая, искаженная ненормальным светом. Богдан вжимает голову в плечи — его глаза хищно сверкают, а ноздри раздуваются, вдыхая незнакомые запахи. Сейчас он настоящий Убийца, хотя из нас троих оружие есть только у меня.

Тихо — мы с Килимом нервно оглядываемся, а Богдан вслушивается, внюхивается… Крадется в лишь ему одному понятном направлении. Отталкивается, прыгает между камней, или что это наворочено вокруг да около. Зверь — так похож в движении на ищеек, что мчались на меня в Уральском ущелье. Мелькают его плечи, затухает мягкий шелест его подошв, Богдан теряется из вида.

— И что теперь? — спрашивает у меня Венедис-Килим.

— Пойдем, — отвечаю я.

Все вокруг — трехмерный лабиринт, но я почему-то считаю, что мы не сможем здесь заблудиться. Если уж мое сознание вывело именно в эту точку.

— Сюда, — скрипит Убийца непонятно откуда.

Но найти его нам удается почти через час — где-то вверху и левее от нашего начального положения. Забравшись на очередное препятствие, я вижу Богдана — он стоит, и голова его склонена, словно он рассматривает что-то у своих ног. Неподвижно. Я подаю руку, мы карабкаемся вместе с Венедис-Килимом и оказываемся на небольшой площадке, зажатой с трех сторон стенами. И видим то, что видит Убийца, хотя, не исключено, каждый из нас это видит по-своему. Я вижу.

Ребенка.

Почти такого, как раньше, — тощего, грязного, уродливого. Могу рассмотреть ближе — то, чего не замечал раньше, отвратительно. На локтях, коленях, иногда произвольно на коже — ячеистая корка. Короста или ошметки хитина. На лице — несколько толстых, каких не должно, не может быть, длинных волосьев-антенн. Отчасти насекомое — ребенок, затерявшийся, впитавший в себя атмосферу мертвого Улья?

Он напуган, он вжимается в камень спиной и стискивает в пальцах с кривыми черными ногтями обгоревшую доску и потрескавшееся корневище.

— Ч… то это? — выдыхает Венедис-Килим.

Убийца молчит.

Я тоже не знаю.

— Что это?!

Ты говорила — карты, княгиня?

Он так не похож на восседающего на небесах маленького бога с луком и стрелами. Камадеву, Эрота, Путто — маленького бога любви. Бога-ребенка, забытого где-то богами, бросающими наш мир. Забытого и нашедшего себя здесь — в мертвом, пустом и одиноком, но изолированном от безумных людей Улье.

— Почему, почему он остался?! — кричит Венедис-Килим.

Маленький бог любви — капризный и безжалостный, как все дети. Сжимает в заскорузлых ладонях дракона и птицу, хочет — дракон и птица дерутся, хочет — сливаются в танце. Обиженный, никому не нужный полоумный бог любви. Он чаще плачет, чем смеется, и дракон с птицей редко танцуют.

— Убей его… — стонут утомленные Уроборос и Феникс.

Они ведь не могут уйти с богами, они же не боги, они — Силы. Вечные, изначальные и неотъемлемые. Драконы. Они — это мы. В единстве и противоположности.

— Убей!!! — кричит Венедис-Килим.

Ребенок косоглазо смотрит сквозь нас и щербато то ли оскаливается, то ли улыбается и колотит обгорелой доской и потрескавшимся корневищем по тому, что здесь заменяет землю.

— Убей!!! — Венедис-Килим трясет за рукав Убийцу. — Его!!! Ты Можешь!!!

Богдан не шелохнется. Он убивал людей, богов и драконов, он пришел убивать Звезду. Разве он может убить ребенка?

— Убей!!! — Венедис-Килим обращается теперь ко мне. — У тебя!!! В сумке!!! То!!! Что убивает богов!!! Я — видела, ты забрал!!!

Лицо вогула искажено страхом, ненавистью и решительностью. В этом лице нет человеческих черт.

— Убей-убей-убей, — взывают Говорливые Камни моей измученной Земли.

Ребенок дубасит Фениксом Уробороса в такт этим крикам.

Моя рука тянется к мешку: хрустальные пули гнева — зарекомендовавшее себя средство от богов. То, что лежит в котомке у Дурака.

Позвольте…

Но моя карта — «Колесо Фортуны». Я — не Убийца Драконов. А карта Килима — «Выбор». Не Смерть!

— Килим! — шепчу я, и мой шепот громче крика, странная акустика в этом месте. — Килим, скажи ты!

Венедис-Килим умолкает. Она не вправе отвечать за вогула. Ничего не меняется. Килим молчит. Напряженно думает.

— Звезда, — неуверенно говорит охотник из таежной глуши, — высоко падать.

Ну, спасибо тебе, Голос, вразумил.