Слово и дело - Игорь Черемис

себя Алексеем Ивановым, это мой второй номер был, сам я пулеметчик, он раньше погиб, ещё когда Верею освобождали, его документы так у меня и остались. Назвался бы настоящим именем – наверное, там же и кончили, не любили немцы Гинзбургов, хотя у них самих был канцлер с похожей фамилией.

Он криво усмехнулся.

– Такое невозможно осуждать, – сказал я. – Чтобы выжить, любые средства хороши, кроме предательства.

– Вот и я о том... – согласился он. – Ну а дальше... дальше скучно. Осенью сбежал, нас куда-то на запад погнали, удалось отстать от колонны незаметно. Пробирался на восток, в январе сорок третьего на партизан наткнулся, прижился у них, воевал. С матерью твоей сошелся. Как под Курском началось, нас в ружье – и бегом, рельсы взрывать. Там и попал к этим лепельским...

История выглядела непротиворечивой и складной, но я поймал себя на мысли, что очень хочу в неё поверить. Ведь всегда лучше иметь геройского отца, а не какого-то предателя, который много лет после войны скрывался под чужим именем?

– Складно излагаешь, папа, – сказал я. – Словно тренировался.

– Повыступаешь перед школьниками с моё – тоже научишься складно говорить, – усмехнулся он. – Но вообще тогда было совсем не до смеха. Такие, как я, были ветеранами второго или даже третьего сорта... ведь как может советский воин в плен попасть? Никак не может. Так и перебивались с Антониной до конца пятидесятых, когда на это перестали косо смотреть. К счастью, обычных людей это не касалось, хотя в Полоцке мы решили не жить... слишком много знакомых. Ну а в шестидесятые вообще всё хорошо стало – я институт окончил заочно, в должностях поднялся, девчонки наши уже выросли, в музее этом про нас стенд сделали...

– И стоило бросать всё ради охоты на этого Уцика? – с легким сарказмом спросил я.

– Стоило! – крикнул он. – Стоило! Ты просто ничего не понимаешь!

Он ошибался. Теперь я понимал, что с ним случилось. Война, плен, ранения, гибель друзей... всё это не могло не повлиять на психику. Победа в Великой Отечественной, конечно, помогла многим, но не всем, а в случае Виктора Гинзбурга добавилась ещё и обида на советскую власть, которая не сразу оценила то, через что он прошел. Возможно, если бы в музее Лепеля стенд семьи Гинзбургов появился не в середине шестидесятых, а в сорок пятом, он бы получил новое приложение своих сил, и у него не было бы времени, чтобы тешить свои неврозы. Вместо этого он четверть века прожил с мыслью о мести, даже не пытаясь хоть как-то привлечь к решению этой проблемы ту самую советскую власть, поскольку потерял к ней солидную толику доверия. Теперь ему предстояло расплачиваться за это. И не только ему.

– А ты со своей местью о дочерях подумал? – жестко бросил я ему прямо в лицо. – Девушки молодые совсем, им ещё жить и жить! А каково им будет жить, зная, что их отец – убийца?

Напоминание о дочерях наконец сломили его дух. Рука Гинзбурга метнулась к «люгеру» – и замерла в нескольких сантиметрах от пистолета.

– Переживут как-нибудь, – почти прошипел он. – Мы и не такое переживали. Твоё счастье, щенок, что патронов к нему не достать... три последних я в ту скотину выпустил, не думал, что сынок вдруг объявится.

– И в схронах не осталось? – поинтересовался я. Он промолчал. – И так бывает, что ж, будем считать, что мне повезло, а тебе – нет.

Не заботясь ни о каких отпечатках, я сгреб со стола пистолет, достал из кармана «забытый» когда-то полковником Чепаком патрон, вставил его в обойму, обойму с щелчком задвинул в рукоять и передернул затвор, с удовлетворением отметив сырой звук входящей в ствол гильзы. Всё это заняло буквально мгновение – хотя я очень боялся, что у меня не получится проделать нужные движения так складно. Но пронесло.