Город святых и безумцев - Джефф Вандермеер

1

В зале имелись в наличии следующие объекты по пунктам (впоследствии некоторые из них были включены в опись на поблекших желтых листах, разлинованных синим и миропомазанных толикой плесени):

— 24 транспортировочных ящика, поставленных один на другой в штабеля по три. На одном ящике стояли

— 1 чучело лебедя с кроваво-красными перепончатыми лапами, бусины глаз вырваны, в пустых глазницах — завитки вылезшей ваты (или, быть может, микофитов?); птица лишь «первая ласточка» из

— 5.325 экспонатов из дальних стран, расставленных по полкам, которые тянутся вдоль четырех стен и уходят в примыкающие коридоры. Освещение в них он мог бы описать только как «черный свет»: лампы тускло мерцали, но не разгоняли сумрак. Переливчатые трупики дроздов, апатичные останки растрепанных медуз, плавающих в янтарных бутылях, или мелких млекопитающих, чьи яркие глазки хранили память о катастрофе, чьи тельца застыли в хрупких позах. Вонь химикалий, привкус крови и

— 1 граммофон марки «мэнзикерт» в отличном состоянии, заткнутый меж острых черных зубьев 11 битых пластинок и

— 8 разбитых дагерротипов жившего в особняке семейства: отдыхают на Южных островах; позируют перед зеленой изгородью; блаженствуют на веранде. Больше всего ему понравился тот, где был изображен высунувший язык мальчик лет семи или восьми, чье лицо сияло бурной радостью. Рамка треснула, в нижнем левом углу смазанное пятнышко крови. Граммофон, пластинки и дагерротипы стоят на

— 1 длинном дубовом столе, покрытом темно-зеленой материей, неспособной скрыть горб в том месте, где раскололась столешница. Вокруг стола стоят

— 8 дубовых стульев, с ножками в виде серебряных львиных лап. Стулья датируются периодом до правления Трилльяна Великого Банкира. Он невольно поморщился, заметив, как дурно с ними обращались, и невольно остановился взглядом на

— 1 высоких стоячих часах: переднее стекло пошло трещинами и чем-то забрызгано, стрелки застыли на отметке незадолго до полуночи, из недр механизма еще доносится сдавленное тиканье, как будто колесики жаждут двинуться снова, а под часами

— 1 вышитый ковер, определенно сотканный на севере, в окрестностях Морроу, может, даже одним из его собственных предков. На ковре изображено прибытие морроуской кавалерии в Амбру во время Безмолвия: лошади и всадники омыты кровью, которую при ином освещении можно принять за деталь рисунка. Хотя никакое освещение не способен скрыть

— 1 книжного шкафа со стопками книг, израненных и испорченных, словно что-то вырвалось сквозь корешки, оставив по себе в широких бороздах кровь. Рядом со шкафом

— 1 одетый во все черное поверенный в тканьевой маске поверх носа и рта. Такие маски особенно в моде у тех, кто верит в «мир под микроскопом», недавно открытый учеными Халифа. Нервничающий и изнуренный поверенный быстро моргает поверх маски, стоя подле

— 1 изящной бледной женщины в белом платье. Ее набрякшие веки не шевелятся, беспокойный, но бесцельный взгляд словно сплетает паутину в дальнем далеке. Кисти рук у нее недавно были отрублены, за конец кровавого бинта, скрывающего левую культю, держится

— 1 изможденный бледный мальчик с глазами круглыми и бегающими, как двое поставленных рядом карманных часов. В его свободной руке покачивается зеленовато-голубой чемоданчик, но пальцы на ручке так же нетверды, как взгляд матери. Его голени дрожат под пепельно-серыми штанами. Он смотрит в упор на

— 1 стальную клетку высотой в три фута и по форме сходную с широкими приземистыми ядрами для мортиры, дождь которых войска Халифа недавно обрушили на город перед злосчастной Оккупацией. Взгляд мальчика (а ему приходится выворачивать плечо и шею вправо и запрокидывать голову, чтобы смотреть вверх и позади себя) привлекает внимание

— 1 экспортера-импортера, Роберта Хоэгботтона тридцати пяти лет от роду, ни худого, ни толстого, ни красивого, ни безобразного. Он одет в скучный серый костюм, который (как он надеется) не свидетельствует ни о богатом воображении, ни об отсутствии такового. Еще на нем тканевая маска поверх (маленького) носа и (широкого, сардонического) рта, хотя здесь она по иным причинам, нежели у поверенного. Хоэгботтон считает маску слабостью, помехой и суеверием. Его глаза прослеживают взгляд мальчика до ниши, вырубленной в стене на половине ее высоты, где на подоконнике приютилась клетка. В темном и узком окне выгнутое зеленое стекло — в потеках дождя. В Амбре стоял сезон ливней. Дождь шел днями не переставая, и воздух казался сине-зелено-серым от влаги. Во всех тайных уголках города поднимались обильные и чреватые спорами плодовые тела. Ничто в небе цвета старого синяка не позволяло угадать, утро сейчас, день или вечер.

Поверенный все говорил, и делал это, как казалось Хоэгботтону, уже довольно давно.

— Вот чучело черного лебедя, например, в плохом состоянии, — сказал он, чтобы прервать бесконечную болтовню поверенного.

Поверенный вытер лоб подернутым бледной зеленью платком.

— Но птица-то, птица, — откликнулся он, — в отличном состоянии. Да, глаза отсутствуют. Да, это верно, но, — он обвел рукой стены, — богатство коллекции Дэффеда невозможно недооценить.

Томас Дэффед был последним из рода прославленных зоологов. Жена и сын Дэффеда стояли сейчас подле поверенного, последние выжившие из семьи в шесть человек.

— Но мне коллекция не нужна, — нахмурился Хоэгботтон. — Прекрасная коллекция, изумительная… — Он говорил искренне, восхищаясь человеком, который мог так целеустремленно, почти одержимо накапливать столь разнообразное, но тем не менее единое собрание. — Но моим покупателям, как правило, нужны горшок, зонтик или печка. Время от времени я приобретаю про запас какую-нибудь диковину, но коллекцию такого масштаба? — Хоэгботтон изобразил свое знаменитое пожатие плечами, отточенное за несколько лет сбивания цены.