Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

В марксову диалектику

стосильные

поэтические моторы ставлю.

Смотрите —

ряды грядущих лет текут.

Взрывами мысли головы содрогая,

артиллерией сердец ухая,

встает из времен

революция другая —

третья революция

духа.

Владимир Маяковский

Откройте глаза, добрые люди! Завязы­вается новая битва, по сравнению с которой битва из-за «Эрнани» будет похожа на не­большую литературную дискуссию.

Рене Клер

НЕ ДЛЯ ОБНЮХИВАНИЯ, А ДЛЯ ИЗОБРЕТЕНИЯ

История — не только прошлое. История — взаимопро­никновение «позавчера», «вчера», «сегодня», «завтра» и «послезавтра», и ее изучение не ограничивается одним только более или менее достоверным воспроизведением бы­лого, а предполагает проникновение в закономерности, со­прягающие то, что было, с тем, что есть, и то, что есть, с тем, что будет.

Верный историческому воззрению на вещи, литератур­ный критик призван запастись терпением и говорить о гря­дущих днях — идти вперед, ни на кого не оглядываясь и не страшась назойливого негодования и заученных острот скеп­тиков, для которых любое упоминание о будущем, а тем бо­лее о начавшемся в искусстве перевороте — «опасная игра с огнем», «сомнительные новшества», «бездоказательные по­строения» и, разумеется, «декламация, не имеющая ничего общего с наукой».

Педанты, настороженно замершие на страже своего по­коя, нервно побаиваются необыкновенного. «Все необыкно­венное мешает людям жить так, как им хочется. Люди жаждут — если они жаждут — вовсе не коренного измене­ния своих социальных навыков, а только расширения их. Основной стон и вопль большинства:

«Не мешайте нам жить, как мы привыкли!» (М. Горький, В. И. Ленин).

Но искусство, обновление которого обычно как раз и знаменует начало коренного изменения социальных навы­ков людей, будет развиваться далее, и попытаться пред­угадать направление его развития — насущная задача лите­ратурной критики нашего времени. Искусство прошлого и настоящего она вправе рассматривать как начало, количественные накопления для качественного перелома в характере художественной мысли

Какой-нибудь полузабытый сейчас бунт или дворцовый переворот рисовался современникам едва ли не восходом солнца после бесконечной ночи, зато они никогда не спешили изумляться выраставшим на их глазах шедеврам: в отличие от социальных революций, перевороты в художественном творчестве, не затрагивающие людей непосредственно, долго остаются неузнанными. Эстетические рево­люции никем не предугадывались, более того — современ­ники проходили мимо них. Зрителям Шекспира и в голову не приходило, что перед ними — театр, открывающий новую эпоху, а даже самые передовые поэты и публицисты подчас недоверчиво относились к новациям Пушкина.

Вероятно, только с возникновением научно оснащенной литературной критики — в России с выступлений Белинского — и особенно с первыми шагами теории искусства, основанной на принципах исторического материализма, на­ступает пора не только предчувствуемых и предугадывае­мых, но и поддающихся теоретическому осмыслению, свое­образному планированию эстетических революций.

Но инерция сильна, и сегодня на каждом шагу при­ходится встречать горемык, все еще не осознавших выпав­шего им сурового счастья быть участниками и свидетелями смены эпох в истории искусств.

Поэт не может идти за читателем, ему «надо быть не­множко впереди». Новое в искусстве возникает быстрее, чем его успевают постичь, и мученик прогресса, воспитанный на Тургеневе и Шишкине, не в силах чуть ли не в один день понять Маяковского и Пикассо, не рискуя вообще изве­риться в искусстве. Нельзя безнаказанно перенестись из-под экватора во вьюжную тундру или вынырнуть из морских глубин на поверхность.

И в ответ на ускорение темпов социального, техниче­ского и художественного развития возникает потребность замедлить их — задержаться в широтах, пролегающих между тропиками и вечной мерзлотой, остановиться, по­степенно приучая себя к понижению давления водяного столба. Нарастающая революция порождает стремление по старинке не узнавать ее, отвернуться от нее в робкой и не­сбыточной надежде: а может, как-нибудь обойдется, обра­зуется?

Новый акт исторической драмы хочется разыграть в старых одеждах, и революции придают привычные успо­коительные очертании; ждут от нее всего-навсего безобидного изменения стихотворных размеров или «сюжетов» и «тем».

Но смена одной «темы» другой и одних героем другими еще ни о чем не говорит, и боюсь, не сбудутся надежды ожидающих от искусства грядущих дней какой то особен­ной «тематики» и почему-то прежде всего — «углублен­ного проникновения в духовный мир героя», «психоло­гизма». На поверхности искусства не один раз фальшивым блеском фольги вспыхнут суррогаты, подделки под вожде­ленный «психологизм», но вряд ли кому бы то ни было суждено превзойти Лермонтова, Достоевского или Толстого, хотя ими и не поставлен предел проникновения в духовный мир человека.

Со школьной скамьи мы помним суждение Чернышев­ского о творческом влечении Толстого к «диалектике души». К диалектике... Но неужто «душа», внутренний мир героя — единственная сфера, в которой может проявиться внимание художника к постижению противоречивой гар­монии мира? Не думаю. В «Евгении Онегине» Пушкина, в «Демоне» Лермонтова, в публицистике Герцена, в сати­рических хрониках Салтыкова-Щедрина и в романах Чер­нышевского границы этой сферы размываются, ширятся, и, очевидно, никто не станет искать в «Истории одного города» или в «Прологе» утонченных психологических на­блюдений. Художественное богатство этих произведений вовсе не в «психологизме». Да и в наследии признанных художников-«психологов» не искусство воспроизводить вну­тренний мир человека составляет сегодня основное, насущ­ное, необходимое. Традиции Достоевского и Толстого мо­гут развиваться бесчисленным множеством путей; спосо­бов продолжить их дело так же много, как способов до­бывать и хранить огонь.

Свет, излучаемый классической литературой, слагают мириады лучей — характеров, образов, эпизодов. Уловить один из них, расслоить, разложить его — и можно увидеть, как воспламеняли огонь когда-то, в прошлом...

Поздним вечером Наташа Ростова появилась в спальне старухи матери, творившей молитву, услышала устало-за­тверженные слова об одре и гробе и, словно стараясь спрятаться от них, «на цыпочках подбежала к кровати, скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью все уменьшающимися подушками». Молитвенное настроение гаснет, заглушается шорохом ночного разговора, одного из непременных чистосердечных разговоров дочери с матерью. Говорят о Борисе Друбецком, о Пьере; с уст девушки слетают разобщенные, объеди­ненные лишь невысказываемой внутренней связью слова: «Он узкий такой, как часы столовые... Вы не понимаете?... Узкий, знаете, серый, светлый...». Она задумывается. «Без­ухов — тот синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный... Он славный, темно-синий с красным, как вам растолковать...». Узкий... Четвероугольный... Вошел старый граф — Наташа убежала, так ничего и не растолковав, обиженная и встревоженная, потому «что никто никак не может понять всего, что она понимает...».

Несколько путей вырисовываются в мерцании пойман­ного луча...

Можно написать роман или повесть о такой же девушке, о неизбежных и милых в ее возрасте