Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

его сильные стороны, научиться предвидеть и анализировать качественные переломы в природе и в истории: изучая природу, нам все чаще прихо­дится сталкиваться с явлениями, ни на что не похожими и ни с чем нам известным не соотносимыми; при исследо­вании космических миров они обрушатся на нас с безжа­лостной интенсивностью метеоритного дождя, а социальная жизнь нового, бесклассового общества потребует коренного преобразования сложившихся веками представлений о по­литике, праве и морали.

Борьба за диалектику, и в частности за расширение круга сложившихся аналогий, наполняет историю интел­лектуальных исканий рода человеческого.

Труд воспитывает гениев и выковывает таланты.

Наш низколобый предок, впервые взявший в руку палку, чтобы сбить с дерева дразнивший его аппетитный плод, был незаурядным талантом, и ему вовремя пришло в голову сопоставить свою десницу с лежащей неподалеку дубиной. Он завещал нам аналогии, и мы можем быть ему. только благодарны.

Но нам дорог и завет гения — изобретателя колеса. Он перестал мыслить орудия производства почти тождествен­но с телом человека; расширяя сферу аналогий, он зорким взглядом подсмотрел в природе вращательное движение. А подвигу его, должно быть, предшествовали долгие по­иски, немалую роль в которых сыграло искусство.

Задолго до изобретения колеса пращуры учились ри­совать круг, кольцо. Малюя круги на закопченных стенах своих неуютных пещер, они, говоря по-теперешнему, осваи­вали методологию познания механизма, способного вра­щаться.

А старое сопротивлялось. И все же, несмотря на то, что вооруженный увесистой дубинкой патлатый верзила, вполне удовлетворенный нехитрым изобретением своего талантли­вого предка, озлобленно косился на них, подозревая их в лености и даже, вероятно, в тайных симпатиях к «искус­ству для искусства», первые художники продолжали бес­страшно рисовать маленькие копии луны и солнца. Вперед, вперед рвалась пробужденная мысль. Много лет прошло — века проползли. И однажды стук первого колеса влился в деловитый шум медленно просыпавшегося мира. Была, значит, и польза и цель в искривленных кругах и некрасивых корявых колечках, нацарапанных людьми, которые упрямо предпочитали свои праздные упражнения охоте на мамон­тов и рыбной ловле.

С той поры художники стали верными помощника­ми гениев науки и техники, шли рука об руку с ними, в каких-то общих областях методологии сплошь и рядом опережая их. Не могли не опережать: рисовать круги после изобретения колеса было бы действительно празд­ной забавой, своего рода натурализмом, «обнюхиванием роз».

Разумеется, рассуждая о «преднаучном» характере ис­кусства, я говорю не о первичности его во времени, а о его гносеологической первичности по отношению к технике и науке. Мудрено? Чрезмерно сложно? Не думаю...

При взгляде на статую Венеры Милосской, даже на копию или фотографию с нее, чувствуешь, что пафос пред­ставшего перед нами изваяния — законченность, завер­шенность. Вероятно, мы видим единственное в мире изо­бражение человека, не требующее и не подразумевающее никаких дополнений, домыслов, исключающее их возмож­ность.

Невозможно представить себе, что будет... после Венеры.

В мраморе запечатлено совершенство, которое уже достиг­нуто человеком. Мраморная богиня вступила в мир, не терзаемый сознанием необходимости стать лучше, чем он есть; мир этот абсолютно свободен, и все, к нему не при­надлежащее,— пройденный им этап; так любая скорость будет пройденным этапом по отношению к скорости света, а любой холод — в сравнении с абсолютным нулем. Гармо­ния, достигнутая Венерой, никогда не «была». Она всегда «будет».

Прославленная статуя была обнаружена в 1820 году. Её могли извлечь из-под руин и в 1920, и в 2020, и 2120 году; и все равно она опережала бы развитие науки: человечество будет приближаться к недосягаемой абсолют­ной свободе по ступеням, медленно; и, достигая победы в какой-нибудь одной или в нескольких областях, оно узнает себя в античном мраморе. Но каждый раз он напомнит: люди, вы стали еще совершеннее, однако полная и безого­ворочная свобода вами еще не достигнута, и ни в одном человеке, ни в одной идее, ни в одной научной теории все же нет законченности, к которой зовет безмолвный мрамор.

И видимо, понятие «гносеологическая первичность» не так-то уж неясно.

Небесная механика Ньютона обладала законченностью шедевра. Опираясь на нее, физика развивалась сотни лет. И все-таки никому не известное, погребенное под обломками изваяние обладало по отношению к ней таинственной гносеологической первичностью, ибо кажущаяся завершенность науки не могла превзойти излучаемого мрамором совершенства. Мраморное пророчество сбылось — век классической физики кончился.

Запечатленная в статуе художественная мысль пер­вична и по отношению к могущественным теориям совре­менной физики. Она — воплощенный зов завершить любое начинание, а стало быть, и эти теории. Но завершение этих теорий приведет — да уже и приводит — к осознанию их неполноты и, следовательно, к необходимости создавать взамен их нечто новое. Они отойдут в прошлое. А Венера останется предвосхищением знаний, которые появятся на смену современным. Их торжества. И их падения: исчерпы­вающе совершенными не будут и они.

Кое-что, по-видимому, проясняется...

Первичность во времени? Очень возможно, что Венера создана после окончательного формирования античного го­сударства и основных научных знаний древних, и первич­ность во времени остается за ними. Но прославленная статуя появилась до ослепительно гармоничной Ньютоновой физики, до когда-то представлявшейся специалистам совер­шенной диалектики Гегеля, до снявшей методологию Ге­геля, вобравшей ее в себя и творчески переработавшей философии исторического материализма, до построения со­циализма и до всего, ожидающего нас в дальнейшем. Мысль ваятеля была идеалом, гипотезой множества собы­тий, свершений, открытий — мраморной мечтой о торже­стве человеческого ума над всеми противоречиями все­ленной.

Научная гипотеза подтверждается приходящей ей на смену теорией или отвергается ею. В любом из двух слу­чаев она отмирает. Она тяготеет к конечности. К осущест­вимости. И заведомо неосуществимых гипотез не станет строить ни один ученый, мыслящий мало-мальски здраво. Но мечта художника, принципиально отличаясь от гипо­тезы ученого, не может быть заменена ни ею, ни какой бы то ни было научной теорией.

Венера неповторима? Да, но и типична. И я любом произведении искусства заложена бо́льшая или меньшая ча­стица выраженного погруженным в величественное молча­ние камнем, и оно содержит в себе гипотезу будущего духовной жизни рода человеческого. Но у художественной гипотезы есть одна удивительная особенность: она... неосу­ществима.

Стихи Пушкина, Гёте, Гюго... Все описанное ими ка­жется реальным, и вслед за учебником по введению в лите­ратуроведение мы готовы повторить многозначительное: «Конечно, так не было, но так могло бы быть!» Могло бы? Никогда не могло бы! С непостижимой непринужденностью герои Пушкина, Гюго и Гёте, совсем не будучи поэтами, заговорили между собой... стихами. Да еще какими! Они блещут красотой полного соответствия мысли и слова, пе­реливаются, ласкают слух. И, внимая им, забываешь, что в самом факте существования стихов запечатлена какая-то огромная и светлая мечта. Суждено ли ей сбыться? Вряд ли. Как