Музей-заповедник А. С. Пушкина - Владимир Семенович Бозырев

«Несколько дней спустя, он (Пушкин. — В. Б.) приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скамеечке (которая хранится у меня, как святыня), написал на какой-то записке:

Я ехал к вам: живые сны

За мной вились толпой игривой,

И месяц с правой стороны

Сопровождал мой бег ретивый.

Я ехал прочь: иные сны...

Душе влюбленной грустно было,

И месяц с левой стороны

Сопровождал меня уныло...

Писавши эти стихи и напевая их своим звучным голосом, он при стихе:

И месяц с левой стороны

Сопровождал меня уныло,—

заметил, смеясь: „Разумеется, с левой, потому что ехал назад”».

По народному поверью, месяц с правой стороны — к добру, к удаче, с левой — к неудаче. Поэт использовал в стихотворении это поверье. Стихотворение вошло в творческое наследие Пушкина под названием «Приметы».

Портрет замечательного английского поэта Байрона, принадлежавший Пушкину, висит в его кабинете над диваном. Пушкин высоко ценил поэтический талант Байрона, восхищался мужеством этого человека, отдавшего жизнь в борьбе за свободу греческого народа от иноземных поработителей. Увлечение Байроном — поэтом и человеком — было у Пушкина в начале михайловской ссылки еще сильным, и этим можно объяснить, что в годовщину смерти английского поэта, 7 апреля 1825 года, Пушкин и Анна Николаевна Вульф, его соседка из Тригорского, заказали «за упокой его души» обедни в «обеих церквах Тригорского и Воронича». Летом того же года Пушкин попросил Анну Николаевну, гостившую в Риге, прислать ему оттуда последние произведения Байрона.

Несколько позже у Пушкина появился и портрет Байрона, по-видимому, присланный ему кем-то из друзей. Портрет гравирован Чарльзом Турнером по оригиналу Вильяма Эдварда Веста. На обороте портрета рукой П. А. Осиповой, хозяйки Тригорского и друга Пушкина, написано (по-французски): «Подарен Александром Пушкиным девице Анне Вульф. 1828 год». Увлечение Байроном прошло, и поэт подарил некогда дорогую для него вещь своей тригорской приятельнице.

На диване в кабинете поэта лежат два пистолета точно такие же, как тот, из которого поэт упражнялся в стрельбе. Тут же рядом старинный манежный хлыст для верховой езды — такой же был у Пушкина, много ездившего по окрестностям верхом на «вороном аргамаке». Кучер поэта Петр Парфенов свидетельствовал: «...сейчас на лошадь и гоняет тут по лугу; лошадь взмылит и пойдет к себе».

В одном из писем к Вяземскому из ссылки Пушкин выразительно писал о своих наезднических упражнениях:

«Пишу тебе в гостях с разбитой рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического честолюбия». Брата Льва поэт просил прислать ему в Михайловское «книгу об верховой езде — хочу жеребцов выезжать: вольное подражание Alfieri и Байрону».

Приятель поэта из Тригорского А. Н. Вульф свидетельствовал об увлечении ссыльного Пушкина упражнениями в стрельбе: «...Пушкѝн, по крайней мере, в те годы, когда жил здесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне; он его изучал самым старательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона... А чтобы сравняться с Байроном в меткости стрельбы, Пушкин вместе со мною сажал пули в звезду над нашими воротами».

У письменного стола стоит старинное кожаное кресло с высокой спинкой. Это кресло из собрания тригорских вещей было подарено Дому-музею А. С. Пушкина весной 1964 года родственниками Осиповых-Вульф. Кресло находится сейчас в кабинете Пушкина потому, что оно является точной копией (к тому же старинной) пушкинского кресла.

На пушкинской этажерке лежит огромная черная книга — Библия. Атеист Пушкин держал ее в своем кабинете для того, чтобы отвести глаза игумену Святогорского монастыря, под духовным надзором которого он находился в период ссылки. Еще накануне михайловской ссылки поэт в одном письме довольно определенно высказал свое отношение к Библии: «...читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира». Гостивший у ссыльного поэта И. И. Пущин в своих «Записках» рассказывал характерный эпизод о том, как Пушкин в нужных случаях ловко использовал эту маскировку:

«Я привез Пушкину в подарок «Горе от ума»... После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух... Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.

Я подошел под благословение. Пушкин — тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уроженца великолуцкого, которого очень давно не видал. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит. Хотя посещение его было вовсе некстати, но я все-таки хотел faire bonne mine à mauvais jeu[3] и старался уверить его в противном: объяснил ему, что я — Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина... Разговор завязался о том, о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.

Я рад был, что мы избавились этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!»

Тут Пушкин, как ни в чем не бывало, продолжал читать комедию...»

На этой же этажерке стоит жестяная масляная лампа, копия подлинной лампы Пушкина, хранящейся ныне во Всесоюзном музее А. С. Пушкина в Ленинграде. Лампа Пушкина находилась долгие годы у его младшего сына, Григория Александровича Пушкина, со слов которого, видимо, и была сделана к ней аннотация, когда он в 1880 году предоставил лампу для экспонирования на пушкинской выставке в Петербурге: «Лампа Пушнина, при свете которой он работал в с. Михайловском».

Лампа считается дорожной, и поэт запасся ею, готовясь к побегу из ссылки за границу. Для этой же цели он имел при себе дорожную чернильницу (точно такая же стоит сейчас на