Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

причём двусторонний. Не исполняя свои обязанности, сеньор терял свои права. С неизбежностью перенесённая в политическую сферу — поскольку главные подданные короля одновременно являлись его вассалами — эта идея не могла не иметь весьма далеко идущих последствий, тем более что здесь она подкреплялась очень древними представлениями, согласно которым король несёт мистическую ответственность за благосостояние своих подданных и заслуживает кары в случае общих бедствий. В данном аспекте древняя мысль соединилась с другой, возникшей в лоне церкви вследствие григорианского протеста против мифа о священной и сверхъестественной природе королевской власти. Именно авторы из этой клерикальной группы впервые с силой, долгое время не имевшей себе равных, выразили мнение, что государя с его народом связывает договор — как «свинопаса с хозяином, нанявшим его», писал эльзасский монах около 1800 г.»[29]. Сравнивая опять же Европу с Японией, Блок отмечает, что, в отличие от европейских королей, японский император являлся божественным существом, «остававшимся вне структуры вассальных обязательств» и, следовательно, навеки недосягаемым для своих подданных.

Таким образом, несмотря на царившие в средневековой Европе насилие и хаос, на угнетение закрепощённой бедноты, феодализм принёс ей подрыв идеи всевластия, тем самым строго ограничив вселенские амбиции как империи, так и папства. В конце концов, он также противодействовал стремлению протонациональных территориальных монархий к централизации. К тому моменту, когда в 1789 г. были стёрты его последние следы, свойственное ему понятие об индивидуальных правах внесло немалый вклад в формирование новопровозглашённой концепции всеобщих Прав Человека.

Динамика городских коммун

Феодальные отношения не обошли стороной и оживившуюся городскую экономику. Постепенно возникавшие в XI в. вдоль торговых путей из Северной Италии во Фландрию новые города к 1300 г. стали богаче античных. Кроме того, они сильно отличались по своей организации. Полис или цивитас, во всяком случае до возникновения Римской империи, служили не только торговыми центрами. Это были территориальные города-государства, где сначала главную роль играло сельское хозяйство (как, скажем, в Спарте) и лишь позже на первое место вышла торговля (как показывает пример Афин). В Римской империи (по крайней мере, в её западной части) они все больше приобретали административные функции.

Средневековые города, напротив, в первую очередь являлись средоточием торговли и даже промышленности. По уровню технологии и коммерческого искусства такие центры текстильного производства и банковского дела, как Флоренция или Брюгге, намного превосходили древние Афины. Естественно, когда такой новый центр складывался вокруг старой римской цивитас, он одновременно становился резиденцией епископа. В этом случае епископский «сите» (cite) окружался «бургом» (bourg) торговцев и ремесленников, чьи обитатели, или «буржуа», рано или поздно в ходе классовой борьбы, подробно описанной Гизо, вырывали у своего церковного сюзерена хартию, объединяющую их в коммуну.

Такая относительная независимость, однако, не делала эти центры, даже если они управляли окружающей сельской местностью, что было характерно практически для всей Северной Италии, в меньшей степени подданными какого-либо сюзерена, хотя бы и столь далёкого, как император или папа. Аналогичным образом и внутри городских стен ремесленные цеха и торговые гильдии, патриции и плебеи организовывались в корпоративные структуры с коллективными правами и обязанностями. Учёные и учащиеся кафедральной школы при епископе тоже получали хартию в качестве «universitas» — ещё одно слово для обозначения корпорации.

Иными словами, даже «свободные» анклавы новой буржуазии во многом являлись частью окружавшего их феодального мира. Например, «классовая борьба» — между горожанами и их сюзереном за пределами городских стен, между аристократами и простолюдинами или мастерами и подмастерьями внутри самой коммуны — неизбежно облекалась в феодальную терминологию и велась за корпоративные права. Поэтому слово «свобода» в средневековом обществе не имело единственного числа, обозначающего абстрактно-универсальное понятие. Его всегда употребляли во множественном числе, говоря о конкретных договорных «свободах» различных единиц феодального мира. Свободы, или права, в этом смысле были также неизвестны демократии Перикла.

Тем не менее, хотя в определённом смысле возникавшие городские общины интегрировались в феодальную систему, в ряде фундаментальных аспектов они всегда оставались чуждыми ей. В долгосрочной перспективе, как признавали и Гизо, и Маркс, они являлись самыми динамичными элементами средневекового мира, поскольку представляемый ими вид богатства был способен порождать гораздо большую экономическую и политическую мощь, чем манориальное землевладение. Однако на ближайшее будущее сам факт их богатства поставил перед ними и окружающим их миром серьёзную нравственную проблему. Евангелие учило с подозрением относиться к богатству в любой форме, а особенно — к добытому не производительным трудом, а путём ростовщической практики одалживания денег под проценты, которое считалось столь греховным, что заслуживало проклятия. Материальные блага, и в частности их абстрактное выражение — деньги, олицетворяли царство Мамоны, а человек не может служить Богу и Мамоне одновременно. Из-за этого чуть не до середины XVI в. Европу раздирало противоречие между её растущей способностью к созданию богатства и стойким убеждением, что царство Божие — не от мира сего. Особую остроту это противоречие приобрело, когда в сети Мамоны попала церковь, мистическое тело Христово на земле.

Религиозная динамика

Переходя к рассмотрению развития духовной основы средневекового общества, церкви, необходимо подчеркнуть, что постичь её роль, глядя на неё главным образом с институциональной точки зрения, нельзя. Институциональная организация церкви (экклезиология) являлась в первую очередь выражением её теологии, и нам следует предельно серьёзно отнестись к принципам этой теологии, если мы хотим понять её влияние на мирскую сферу[30].

Господствующая в дискурсе социальной науки мода, однако, сильно осложняет задачу. Здесь всё ещё сильно влияние марксизма, который низводит религию до надстройки, чистой «идеологии», опиума для народа, предназначенного для того, чтобы обманом заставить массы смиренно повиноваться эксплуататорскому государству. Недалеко от него ушёл и структурный функционализм, трактующий религию просто как «систему неэмпирических верований», которая даёт «ценностные ориентации», призванные «смазывать» сложные механизмы социальной системы[31].

Воспользуемся снова словами Вебера: все религии не похожи друг на друга, и в зависимости от их доктринального содержания существенно различается их социальное воздействие. Есть религии без трансцендентности (т.е., в сущности, без Бога): конфуцианство, буддизм, синтоизм[32]; лучше всего их, пожалуй, характеризует западный термин «естественная религия». Есть древние политеистические религии (например, индуизм), конвергирующие в универсалистский субстрат бытия, который, однако, также не является трансцендентным. Эта теология взаимодействует с кастовой системой общества благодаря вере в переселение душ — доктрине, делающей статус человека в жизни явлением преходящим, а потому несущественным[33]. Существуют и религии, требующие человеческих жертвоприношений (скажем, верования индейцев Мезоамерики — ацтеков и майя), — несомненно, имеющие весьма специфические социальные последствия. И наконец, есть ближневосточные монотеистические религии (иудаизм, христианство и ислам), которые такими разными,