Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

Часть I. Революция как религиозная ересь

2. Гуситская Богемия, 1415–1436 от ереси к протореволюции

В год одна тысяча четыреста десятый от Рождества Сына Божьего появился магистр Ян Гус и начал проповедовать и бранить людей за их греховную жизнь. И священнослужители возносили ему хвалы, и сказали они, что Сам Дух Святой говорит устами магистра. Но потом стал он порицать и греховность духовенства, не щадя ни папу на его престоле, ни самого последнего священника, и произносил он проповеди против их надменности и алчности, против симонии и сожительства с женщинами, и сказал, что негоже служителям Господним иметь власть мирскую и имения мирские, и проповедовал, что в Святом Причастии и Тело Христово, и Кровь Христову простым людям давать должно. И тогда разгневались на него священнослужители и сказали, что в него вселился сам Дьявол и что он еретик. А случилось это в королевстве Богемия, когда Вацлав, сын императора Карла, был королём, а Збынек архиепископом в Праге.

Прекрасная хроника о Яне Жижке, дружиннике короля Вацлава (1436)

Ян Гус [в Констанце] напомнил людям, что принцип братства нерушим; что, даже если церковь ему изменила, его... сохранила ересь; что даже в кромешной тьме его всегда можно найти где-нибудь в Европе, в дальнем уголке, сияющий, подобно потаённому и негасимому светильнику... Гус продолжил дело всех тех, кто, пользуясь богословской терминологией, призывал... обратиться вместо церкви к Евангелию, вместо папы к Иисусу, продолжил дело... перебитых альбигойцев, вальденсов, которым грозило истребление… англичанина Уиклифа.

В истинном христианстве принять причастие… означало дать обет равенства. Путём причастия христиане соединялись в Боге; они признавали друг друга братьями. Поэтому, чтобы символика соответствовала идее, таинство причастия должно было совершаться всеми одинаково… Сохраняя за собой исключительную привилегию причащения под двумя видами, священники обособляли себя ото всех остальных верующих; они призывали самого Бога в свидетели правомерности существования каст; они попирали социальное равенство в самой возвышенной его форме — религиозной.

Блан Л. История Французской революции (1847)

Среди простых чехов возникла милленаристская реакция: переход [вселенской] церкви [на Констанцском соборе] в руки врага расценивался как несомненное знамение приближающегося второго пришествия Христа. При виде этого великого знака друзьям Господа надлежало слиться в совершенном братстве, которое требовало упразднения таких понятий, как «моё» и «твоё», и общности всего, а любого, кто встанет на их пути, уничтожать мечом справедливости. Чехам не понадобилось придумывать эти идеи, поскольку нравственная система средневекового христианства не могла не навевать их время от времени.

Босси Дж. Христианство на Западе, 1400–1700 гг.

Гуситы Богемии в начале XV в. первыми перешли черту, отделяющую религиозное инакомыслие от политических и социальных беспорядков. Почему бы тогда не назвать их восстание полномасштабной революцией, не добавляя приставку «прото-»? Ведь, в конце концов, они низвергли официальную церковь, временно заменили монархию выборным сословным правлением и чуть не с ног на голову перевернули социальную иерархию. И во многих книгах по данной тематике прямо говорится о «гуситской революции».

В одной из лучших, правда, добавляется подзаголовок «историческая аномалия», как бы указывающий, что та революция пришла в мир в неподходящее для таких событий время. Но это верно лишь отчасти[42]. Сам факт восстания свидетельствует о том, что средневековое общество уже могло предчувствовать собственный упадок. Поэтому движение гуситов лучше рассматривать как первый этап затяжного европейского революционного процесса, начальную стадию его долгой эскалации до полного самоосознания в переломную эпоху 1776–1789 гг.

Но это была именно первая стадия. Чешские «революционеры» 1415–1436 гг. ни о каких нововведениях не думали. Все свои политические и социальные цели они определяли с помощью религиозных категорий, сформулированных либо самой церковью, либо вольнодумцами-еретиками со времён григорианской реформы XI в. Они стремились не к светлому будущему, а к обновлению (renovatio) вечных истин, выраженных доктриной «двух мечей» в религиозной сфере и «трёх сословий» — в социальной. Таким образом, гуситы не создали ни новых религиозных или политических понятий, ни учения или трактатов, которые по оригинальности могли бы сравниться с наследием более поздних религиозных революционеров — Лютера и Кальвина. И хотя они двадцать лет переворачивали вверх дном всю Богемию, когда пыль улеглась, королевство так и не вышло за пределы средневековой католической и феодальной матрицы (спустя столетие то же самое будет с германской Реформацией и нидерландским восстанием). Гуситский переворот не оставил наследия или легенд другим странам Европы: в сознании «христианского мира» он несколько столетий воспринимался как «ересь», в конечном счёте разгромленная.

Многоликая историография

В Новое время гуситы впервые стали анахронично изображаться главным образом не в средневеково-религиозном контексте, а в качестве предшественников чешского национального сопротивления против немцев в XIX в. Прежде всего это произошло благодаря Франтишеку Палацкому, который в период с 1836 по 1867 г. опубликовал свою «Историю Богемии» в пяти томах, после 1848 г. переведённую на чешский язык, указав также, что гуситы являлись предтечами Реформации XVI в.[43] Одновременно первые социалисты открыли для себя радикальное гуситское крыло, таборитов (о чём свидетельствует приведённый выше в эпиграфе отрывок из книги Луи Блана), так же как Энгельс затем популяризировал и «присвоил» крестьянское восстание 1525 г. в Германии. Жорж Санд под влиянием сенсимониста Пьера Леру в 1842 г. представила дело гуситов в несколько мистическом облике в романе «Консуэло», пользовавшемся большим успехом[44]. В конце XIX в. подобный романтизм уступил место реалистическому позитивизму Ярослава Голла и Йозефа Пекаржа, чьи труды продемонстрировали более глубокое понимание средневекового характера гусизма, хотя в них всё ещё делался акцент на национализм[45].

Решительный переворот в историографии гуситского движения произошёл в период насаждения коммунизма после Второй мировой войны. Официальный марксизм той эпохи, естественно, требовал смотреть на гуситский радикализм как на прародителя коммунизма — претензия сомнительная, но, тем не менее, открывшая дорогу исследованию социальной истории движения. Это, в свою очередь, заставило обратить внимание на его милленаризм и вообще на его связи со средневековой ересью, интегрируя тем самым национальную историю Чехии в общеевропейскую историю. Новая точка зрения нашла путь к англоязычному читателю в труде Франтишека Бартоша[46]. Однако самым известным поборником убеждения, что гуситское движение нужно считать раннеевропейской революцией, является уже упоминавшийся в примечании 1 Франтишек Шмагел. Его работы, к счастью,