Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

дотоле, превзошедшая все мои смелые мечты сила палитры. Живопись открывала сказочные силы и прелесть. Но глубоко под сознанием был одновременно дискредитирован предмет как необходимый элемент картины. В общем же во мне образовалось впечатление, что частица моей Москвы-сказки все же уже живет на холсте»{20}.

Кандинский рассказал мне однажды, что его замешательство перед «Стогом сена» Моне объяснялось обманом зрения. Ужас сменился озарением и многообещающим выводом. «Я задался вопросом, — сказал он мне, — почему художник не идет еще дальше Моне и не отказывается от предмета совсем? Ведь композиторы делают это, сочиняя с помощью нот прекрасные симфонии и квартеты!»

Тогда Кандинскому впервые пришла идея абстракции. Она еще не облеклась в плоть и кровь, но родовые схватки уже начались. Мне нравится называть этот период «сумерками» абстракции[4].

Под влиянием музыки вагнеровского «Лоэнгрина» Кандинский укрепился в своем желании шагнуть дальше Моне: «Лоэнгрин же показался мне полным осуществлением моей сказочной Москвы. Скрипки, глубокие басы и прежде всего духовые инструменты воплощали в моем восприятии всю силу предвечернего часа, мысленно я видел все мои краски, они стояли у меня перед глазами. Бешеные, почти безумные линии рисовались передо мной. Я не решался только сказать себе, что Вагнер музыкально написал „мой час“. Но совершенно стало мне ясно, что искусство вообще обладает гораздо большей мощью, чем это мне представлялось, и что, с другой стороны, живопись способна проявить такие же силы, как музыка»{21}.

Эта мысль больше не отпускала Кандинского, постоянно мучая его. В течение десяти лет он делал разные пометки, пока не суммировал свои соображения по поводу абстракции в книге «О духовном в искусстве». Параллельно он проверял эти соображения на практике, убеждаясь в правильности своих идей, прежде чем облечь их в слова.

II. Мюнхенские годы: 1896–1914

Мюнхен

В декабре 1896 года Кандинский с женой Аней покинул Москву. Преисполненный ощущением, что рожден для новой жизни, он будто освободился от принудительных работ. Первую остановку решили сделать в Мюнхене. До приезда в баварскую столицу еще не знали, стоит ли задерживаться там, но Кандинский был пленен жизнерадостным открытым городом, так что недолго думая решил остаться здесь на пару лет. Ему казалось, что он вновь очутился в мире немецкой сказки, знакомом ему с детства. Но это был и мир, где процветала радость бытия, свойственная Югу, мир творческой атмосферы, привлекавший Кандинского как художника.

На рубеже веков Мюнхен стал центром зарождения нового искусства. Здесь находилась резиденция маститого живописца Франца фон Штука, чье творчество вызывало бурные диспуты в среде многонациональной богемы и в Швабинге, и на французском Монпарнасе. Так что Кандинский быстро принял решение доставить из Москвы мебель.

В живописи он был новичком и снова оказался на ученической скамье. Ученик первоклассной школы Антона Ашбе, Кандинский в 1897–1898 годах брал уроки у него самого и в своей автобиографии воздал ему должное: «Антон Ашбе… был даровитым художником и человеком редких душевных качеств. Многие из его бесчисленных учеников учились у него безвозмездно. На просьбу поработать у него даром он неизменно отвечал: „Работайте, только как можно больше!“ Его личная жизнь была, вероятно, очень несчастна. Можно было слышать, но не видеть его смеющимся: губы его в смехе только немножко раздвигались, глаза оставались печальными. Не знаю, известна ли кому-нибудь тайна его жизни. А смерть его была так же одинока, как и жизнь: он умер совершенно один в своей мастерской. Несмотря на его очень крупный заработок, после него осталось всего несколько тысяч марок. Вся мера его щедрости открылась только по его смерти»{22}.

Это высказывание в известной мере характеризует и самого Кандинского, который, как и его учитель, отличался добротой и великодушием. Он был убежден, что художник должен обладать не только талантом или даже больше — гением, но прежде всего характером, быть сильной личностью. Я до сих пор слышу его слова, звучавшие в адрес коллег. Об одном он говорил: «Хороший художник, но неискренний». Чаще всего такой коллега переставал для него существовать, и он избегал контактов с ним.

В частной школе Антона Ашбе Кандинский встретил соотечественника Алексея фон Явленского, русского кавалерийского офицера, приехавшего в Мюнхен и решившего посвятить себя живописи.

Кандинский высоко ценил работы самого Ашбе, однако часто спорил с его методами рисования, как и с его учениками. Его ирония переходила в сарказм, когда он вспоминал штудии обнаженной натуры у Ашбе: «Я увидел себя в знаменитой в ту пору, битком набитой школе живописи Антона Ашбе. Две, три „модели“ позировали для головы и для нагого тела. Ученики и ученицы из разных стран теснились около этих дурнопахнущих, безучастных, лишенных выразительности, а часто и характера, получающих в час от 50 до 70 пфеннигов, явлений природы, покрывали осторожно, с тихим шипящим звуком штрихами и пятнами бумагу и холст и стремились возможно точно воспроизвести анатомически, конструктивно и характерно этих им чуждых людей. Они старались пересечением линий отметить расположение мускулов, особыми штрихами и плоскостями передать лепку ноздри, губы, построить всю голову „в принципе шара“ и не задумывались, как мне казалось, ни минуты над искусством»{23}.

Кандинский постоянно вел войну с самим собой. В штудиях с обнаженной натуры он поначалу увлекся игрой линий, потом вдруг потерял к этой теме всякий интерес и преисполнился отвращением. Он не хотел принимать сложившиеся в школе Ашбе принципы обучения и все чаще прогуливал занятия. Лишь оказавшись на улице, он вновь дышал свободно. В Швабинге, в доме № 1 на Фридрихштрассе, он пробовал писать маслом, взяв за основу наброски, или по памяти, часто работал с натуры, пытаясь на свой манер изобразить Английский сад или пойму реки Изар. Однокашники упрекали его в бездарности и лени, на что Кандинский люто обижался, потому что ясно ощущал в себе дар и стремился прилежно работать.

Следствием этого стала его обособленность, он почти не заводил друзей и жил только для себя. Несмотря на отрицание методов преподавания, принятых у Ашбе, он считал своей обязанностью посещать уроки анатомии. Он слушал профессора Луи Муайе, темпераментного друга Пауля Клее. Кандинский делал зарисовки с анатомированных трупов, вдыхая запах трупного яда, и был восприимчив к разговорам о прямой связи анатомии с искусством. Он ни с кем не делился своими сомнениями. Неуверенный в своих чувствах, он находился в беспрестанном поиске самостоятельных решений. Время от времени ему все же хотелось услышать мнение коллег о своих работах. Потом он всегда чувствовал