Колчаковщина: Гражданская война в Сибири - Николай Дмитриевич Авксентьев

Дня два я лежал неподвижно на нарах. И теперь, когда я вам пишу об этом, невольно начинаю волноваться. Худшего, более тяжкого оскорбления, чем то, которое мне тогда было сделана именем Пепеляева, нельзя придумать.

Пришла на свидание М. Мой вид поразил ее. Я рассказал ей все. Она сейчас же поехала к Виноградову. Тот, возмущенный, сейчас же по телефону просит Пепеляева немедленно назначить свидание и поехал к нему с решительным требованием прекратить издевательства надо мной, освободить меня под его поручительство, под поручительство омских общественных деятелей, под какой угодно залог. Ведь вы знаете, что Пепеляев товарищ Виноградова по государственной думе и по ЦК кадетской партии. По словам М., Виноградов возвратился от этого своего товарища взволнованный до крайности, безнадежно махал рукой и не мог иначе в присутствии других называть его, как «сволочью».

Вскоре совершенно неожиданно меня перевели на гарнизонную гауптвахту и посадили вместе с П. Дело объяснилось чрезвычайно просто. На гауптвахте караул, которому подчинялась и гауптвахта 1-го стрелкового полка, где я сидел, сменяется ежедневно. Режим зачастую определяется просто личными качествами караульного начальника. Очень часто караульными начальниками были анненковские или красильниковские офицеры; тогда нашему брату приходилось плохо. На этот раз караульным начальником оказался бывший народный учитель Семиреченской области. Парень простой, с «учредительским» настроением, к тому же любил выпить. П. и другой товарищ, прапорщик К., воспользовались этим, с его разрешения обзавелись водкой, подпоили его и под шумок сказали ему, чтобы он перевел меня с гауптвахты 1-го Сибирского стрелкового полка на гарнизонную. Узнавши, кто я, тот сейчас же послал за мной конвоиров. Я очутился со своими. Но прапорщик выпил слишком много и в пьяном виде за какую-то дерзость хватил по уху пришедшего к нему по служебным делам стражника комендантского управления. Получился скандал. Несчастного прапорщика сейчас же посадили на 30 суток на гауптвахту. Его солдаты сменились и ушли, а он остался с нами. На гарнизонную гауптвахту я попал в сравнительно хорошую камеру, в среду своих товарищей; жуткое настроение мое понемногу стало смягчаться. Нужно было целую неделю отмываться, чтобы очиститься от того слоя копоти и грязи, который накопился за время сидения моего на полковой гауптвахте. П. вскоре освободили. Это улучшило наше положение. П. стал бегать по союзническим консульствам, вопиять, делать шум вокруг моего имени. К нам привели офицера Мурашкина, с которым мы оказались старинными знакомыми. Привели еще Дворжеца — появилась масса новых сведений. Свидания запретили, но благодаря связям с арестованными офицерами мы постоянно переписывались с волей, получали газеты; П., благодаря старому знакомству с караульными начальниками, которые периодически повторялись раза два, пробирался на гауптвахту, целыми часами просиживал в нашей камере. Приступы малярии, благодаря усиленному употреблению хины в сухой камере, прекратились, но зато усилился кашель, в мокроте показалась кровь, болело горло. У меня во время этапных скитаний после 1915 года обнаружился туберкулез, но тогда удалось уехать на юг Франции в Montpellier, и легкие быстро зарубцовались. Теперь видимо процесс возобновился. Товарищи встревожились.

Ввиду полной безнадежности легального освобождения, стали думать о побеге. Вскоре представился совершенно исключительный случай. На военных гауптвахтах исстари установился обычай: на честное слово арестованных офицеров караульные начальники на свой риск и страх отпускают домой на вечер, иногда на всю ночь. Я решился воспользоваться этим обычаем. Смущало одно обстоятельство, что может пострадать ни в чем неповинный караульным начальник. Навел справки. Оказалось, что с омской гауптвахты так уже бежало немало людей; караульные начальники отделывались или выговором от начальства или недельным арестом на той же гауптвахте. Смущаться было нечем. Я запасся паспортом. Прапорщик К., свой человек, стал проситься у караульного начальника на его честное слово отпустить на 2 часа его и меня. Его он отпустил, но меня не решился. Тогда другой офицер, сожитель по камере, горячий колчаковец и монархист, обратился к караульному начальнику с просьбой, чтобы тот дал мне отпуск в город, под охраной его и К. Караульный начальник согласился. Все втроем направились в квартиру П. Дорогой я убедил К. от П. моего добровольца-конвоира увести куда-нибудь часа на полтора, на два. Так и сделали. Мы остались вдвоем с П. Пришли Дедусенко, Колосов. Я предложил воспользоваться случаем и скрыться. После некоторого обсуждения, стало ясным, что это неудобно. Просидели мы так часа два совершенно одни, ночью. В передней застучали шпоры моих попутчиков-офицеров. Пришлось итти назад на гауптвахту.

Через педелю П. пришел ко мне с новым планом побега: через баню. План был сложный, требовалось тщательное знакомство с баней, большая ловкость. Главное, меня не пускали в баню. План побега был смел до наивности. Изучивши тщательно этот план, я решил, что глупо попадаться при попытке к побегу, просто не к лицу. От этого плана я отказался; стал выискивать пути, чтобы использовать первое средство побега. Главное, необходимо было, чтобы в городе была верная квартира и лошади, которые могли бы меня увезти. Омск был терроризован. Все избегали его, как зачумленного. Все партийные товарищи или попрятались, или разъехались. Но все же, с помощью М., дело стало налаживаться и наладилось настолько, что я считал, что к началу февраля я сумею уйти.

Но тут случилось неожиданное для меня событие. Виноградов через М. ранее передал мне, что с гауптвахты меня никуда не переведут, так как этому противятся военные власти. Я дорожил этим, потому что на гарнизонной гауптвахте теперь мне жилось уже легче. Планы мои разрушены были опять кровавыми событиями 1 февраля. События эта носили какой-то темный, провокационный характер. Ночью на 1 февраля человека три или четыре, вооруженные бомбами и револьверами, ворвались в помещение одной из рот омского гарнизона. Раздалась команда одеваться, брать винтовки и выходить на двор. Солдаты опешили, испугались, часть стала хватать винтовки и выбегать на двор, часть просто попряталась под нары. Неизвестные подошли к комнате, где спало трое офицеров, и открыли по последним стрельбу — все трое офицеров оказались ранеными. Выстрелы вызвали суматоху в соседних ротах. Неизвестные скрылись. В то же время было брошено несколько бомб в городе, в офицерское общежитие; там также было ранено несколько офицеров. В городе поднялась тревога. У нас на гауптвахте удвоили караул, принесли винтовки, чтобы ими вооружить арестованных офицеров, чтобы они могли оборониться в случае неприятельского нападения. Мы ночь провели тревожно. Если большевики, — а предполагалось a priori, что начинается большевистское восстание, — нападут на гауптвахту, то нас, т.-е. прежде всего