Многая лета - Ирина Анатольевна Богданова

осени её, Машку Зубареву, сожитель сильно избил, вот она и начала кровью харкать. Видать, всё нутро выбил, пёс окаянный. Хотя Машка сама виновата: когда она с Гришкой сошлась, наши бабы предупреждали, что он горазд кулаками махать. Но Машка уже удила закусила: черноусый, чубатый, да при командирской должности, вроде бы как флотский старшина, вот она перед ним и не устояла.

— А мне Настя сказала, что живёт с матерью, — пролепетала Фаина, едва узнавая свой голос.

Толстощёкая недовольно насупилась:

— Она всем врёт, чтоб в приют не отправили. Хитрая — страсть! Я в Домком сообщила, что дочка Машки Зубаревой одна осталась, так что ты думаешь? Эта прощелыга стала прятаться! Как только кого увидит или услышит — шасть в дверь, и на улицу. Пойди сыщи иголку в стоге сена. И сама толком не живёт, и жилплощадь не освобождает. А у меня семья — третий внук народился, и все в двух комнатах толчёмся! Спрашивается, где справедливость?

От горячей ненависти к толстощёкой, что ради комнаты готова сжить со свету её дорогую девочку, Фаину пробила дрожь. Едва сдерживаясь, чтоб не вцепиться тётке в волосы, она повернулась к высокой:

— Вы знаете, где сейчас Настя?

— Понятия не имею! Она позавчера ушла. Ещё рукой вот так помахала, — высокая взмахнула ладонью, — до свидания, мол, тётя Варвара. Если бы обратно вернулась, я бы заметила — весь день во дворе с дровами вожусь. Вишь, какую поленницу накидала, — она кивнула на ровную кладку вдоль стены. — Не было сегодня Насти.

— Она уже три дня дома не появлялась, — встряла толстощёкая, — говорю же, пропащая. Мой Колька сказал, что видел её с ватагой беспризорников у Чернышёва[51]моста. Там и ищи, коли она тебе надобна.

Сама не своя от тревоги, Фаина побежала к Чернышёву мосту, что отсвечивал в серой ряби воды четырьмя каменными башнями, скованными между собой чугунными цепями. Время шло к восьми вечера, и на каменную набережную ложилась густая тьма. Фонари не горели, глядя на город слепыми глазницами тёмных стёкол. Фаина два раза пробежала по мосту туда и обратно, пока на углу Загородного проспекта не углядела мелькание ребячьей толпы. Не переводя дыхание, она побежала за ними, напрочь забыв об опасности и страхе.

— Ребята, стойте, пожалуйста!

Их было всего трое — два высоких мальчика и девочка лет тринадцати. Старший паренёк презрительно сощурился:

— Эй, тётка, это ты нам? Деньжатами хочешь поделиться?

Ребята захохотали над шуткой, в которой чувствовался недобрый вызов сильных над одинокой и слабой.

— Хочу. Вот, возьми, — Фаина достала кошелёк и зажала деньги в ладони.

Паренёк моргнул:

— Умная ты, тётка. Видать, жить хочешь.

— Я хочу найти Настю Зубареву. Знаете, где она?

Ответила девочка. Она была в синем истрёпанном пальтеце и мужском картузе на голове, что придавало ей сходство с грибом-поганкой.

— Если и знаем, то не скажем. Мы своих не выдаём.

— Мне очень надо! — с отчаянием взмолилась Фаина. — Я её много лет ищу. Я её мама.

— Мама, — сдавленным голосом прошептал средний мальчик. Он прижал руки к щекам и по-старчески покачал головой.

— Мама, — откликнулась девочка, и её голосок стал тонким и жалобным.

— Мама? — ломко переспросил старший паренёк и повторил, словно пробуя губами сладость: — Мама… — От его вздоха, наполненного тягучей тоской, Фаине стало больно.

Глаза ребят, устремившиеся на неё, показались бездонными звёздами на дне колодца. В повисшем молчании Фаина слышала, как в ушах отдаётся громкий стук сердца.

Ребята переглянулись. Девочка толкнула старшего локтем в бок:

— Скажи ты, Серёга.

— А нечего говорить. — Он сощурился, и Фаина вдруг заметила, что он с трудом сдерживает слёзы. — Мы Настьку давно не видели. С тех пор как она в школу записалась. Только однажды к нам в подвал приходила посидеть, да и то чтобы сказать, что не пойдёт воровать.

Девочка снова толкнула его в бок, но паренёк отмахнулся от неё как от мухи:

— Ладно тебе, Руська, мамка не выдаст.

— Я не выдам, — быстро сказала Фаина. — Вы, если встретите Настю, скажите, чтоб шла к Капитолине. Скажите, что там её ждут и любят.

Она уже уходила, когда старший догнал её и положил руку на плечо, возвышаясь над ней на полголовы:

— Вы это… деньги заберите.

Он неловко протянул ей зажатый кулак. Она увидела, что у него совсем детское лицо с милой и смущённой улыбкой. Не удержавшись, она по-матерински погладила его по щеке:

— Оставь себе. Вам они нужнее.

Фаина не помнила, как дошла домой. В душе зародилась слабая надежда, что завтра Настя снова придёт в школу и тогда можно будет обнять её и забрать навсегда. А если не придёт? Одна, голодная, оборванная, в большом городе. Сейчас надо взять Глеба и попытаться отыскать Настю по подвалам.

Остановившись на углу Свечного переулка, Фаина в последний раз оглянулась — вдруг дочка идёт позади, и все тревоги в один миг рассыплются от сумасшедшего счастья? В пустом переулке ветер гонял опавшие листья и раскачивал фонари над головой, словно справлял тризну по уходящему лету. Опустошённая и несчастная, она приплелась домой, где в прихожей на вечном приколе сидела соседка баба Глаша и вязала очередной чулок.

Фаина всхлипнула:

— Глеб, Глеб, одевайся, нам надо снова идти на улицу.

Он выглянул из двери, заметил её измученный вид и поцеловал в лоб:

— Надо так надо. Сейчас соберусь. Только покормлю девочек, а то они просят добавки каши.

Он опешил, когда Фаина вдруг закрыла лицо руками и громко зарыдала, вспугнув кота и бабу Глашу. Много лет подряд Фаина будет вскакивать по ночам и в холодном поту бежать к кровати дочери, чтоб проверить, не исчезла ли её вымоленная девочка, а потом стоять рядом, боясь шевельнуться и прислушиваясь к ровному дыханию, от которого на сердце становилось легко и спокойно. Лучшее в жизни всегда достаётся нелегко. Иногда она думала: как мудро, что великое счастье даётся через великие трудности, чтобы душа не успокаивалась, не зарастала мхом, как болотная кочка, а молилась, смеялась и плакала наравне с Ангелами, что осеняют крылами каждого пришедшего в грешный мир.

* * *

Пользуясь высотой потолка, Глеб сделал в комнате второй этаж — там спали девочки, а в нише над сундуком с иконами вскоре поставили колыбель для смешного глазастого Вольки — Владимира Глебовича, как любил величать сына Глеб. Фаина была благодарна мужу за то, что он не делал разницы между детьми, и они одинаково получали от него свою долю любви и строгости. Ожидая Вольку, она взяла расчёт на заводе. Перед увольнением Глеб сказал:

— Я