Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли - Эрнст Юнгер

до самого конца мировой войны. Как только становятся заметны признаки более крепкого здоровья, понятие массы в том морально-политическом значении, которое нам еще доступно, исчезает вообще. Тогда собрание невооруженных людей, напротив, предстает для людей вооруженных как нечто радостное. Так, в периоды деспотий эпохи Возрождения созывы парламента иногда предоставляли удобнейший случай, чтобы разгромить его, если, скажем, ради этой цели не ожидали одного из больших церковных праздников. То, с каким наслаждением Буркхардт, Гобино и их эпигоны смаковали подобного рода данные не осталось, впрочем, без последствия для мира фактов, равно как исторические симпатии вообще всегда очень хорошо разъясняют любому поколению, что к чему.

Как сказано, сегодня мы находимся в самом эпицентре образования новых, дисциплинированных организаций, которое, как мы сейчас увидим, выходит далеко за пределы собственно политической зоны. Уже в состоянии парламентаристской демократии, являющемся частью недавнего прошлого Германии, выяснилось, что партии утратили доверие к своей собственной легитимации, то есть к чистому количеству голосов, и что они предприняли попытку найти в себе ударные силы иного рода. Наряду с армией и полицией существовал ряд постоянных военизированных отрядов, и остается примечательным, что при таком положении дел жизнь может течь своим чередом. Нечто подобное тому было и в средневековой Флоренции, состоявшей из ряда неприступных дворянских замков с направленными друг против друга грозными башнями.

Но все состояния взаимопроницаемы, старое и новое переплетается многообразными способами. С одной стороны, мы видим, что образование новых команд сначала происходит исключительно с целью гарантировать свободу собраний и слова. С другой стороны, кажется странным, что даже в тех государствах, где уже было принято первое действительное решение, еще никоим образом не отказались от привлечения гигантских, бесформенных человеческих масс. Правда, здесь нельзя упускать из виду важное изменение, которое состоит в том, что у этих масс осталась только одна свобода, а именно свобода согласия. Как народное собрание, так и народное голосование все более однозначно превращаются в аккламационный акт, техника которого замещает технику формирования свободного мнения. Но это означает не что иное, как превращение массы из моральной величины в предмет.

11

Формирование предметного характера как единичного человека, так и его организаций, как оно намечается сегодня, не является чем-то новым. Скорее, оно образует надежный признак всех тех пространств, в которых боль принадлежит к непосредственному и самоочевидному опыту, и где в ней нужно видеть признак усиленного вооружения. Существенно, что исчезает чувство близости, чувство не символической, а основанной в самой себе ценности, и что вместо этого движением живых единиц управляют с большого расстояния. Так, в окружном послании смирнской Церкви о мученической смерти святого Поликарпа невозмутимое настроение осужденных, на которых спускают львов, объясняется такой фразой: «Этим Христовы мученики доказали нам всем, что они в час пытки пребывали вне плоти». Похожие фразы содержатся почти на каждой странице важного повествования Кассиана об устройстве монастырей и жизни отшельников в сирийских и египетских пустынях. У Иосифа Флавия мы находим удивительное изображение незаинтересованного наблюдателя, рассматривающего порядок марша римского легиона. Мы видим, как корпуса войска, направляемые словно живые машины незримыми знаками, проникают сквозь равнины, пустыни и горы, мы видим, как каждый вечер с напоминающей волшебство ловкостью разбивается лагерь и как он бесследно исчезает наутро. Мы, наконец, видим, как «со скоростью мысли» выполняются движения в бою. Иосиф по праву завершает свое описание такой фразой: «Чего же тогда удивляться, что народ, за постановлениями которого стоит такое войско, готовое к бою, на востоке граничит с Евфратом, на западе — с океаном, на юге — с тучными нивами Ливии, на севере — с Дунаем и Рейном? По праву можно сказать: владения все-таки меньше, чем того заслуживают владельцы».

Таким образом, для нас признаком высокого достижения является то, что жизнь способна отстранится от себя самой или, иными словами, принести себя в жертву. Это не имеет места везде, где она не рассматривает себя как форпост, а видит в себе самой определяющую ценность. Теперь, если факт опредмечивания жизни является общим для всех ее значительных состояний, то техника опредмечивания, то есть дисциплина, в разное время тем не менее имеет свои отличительные черты. Мы коротко рассмотрели опредмечивание единичного человека и его организаций, и мы воспринимаем это как добрый знак. Это рассмотрение, однако, было бы неполным, если бы оно не коснулось третьего, более холодного порядка, который, в первую очередь, накладывает особый отпечаток на нашу переломную эпоху. Это сам технический порядок, то огромное зеркало, в котором наиболее четко отражается растущее опредмечивание нашей жизни и который особым образом изолирован от атаки боли. Техника — наша униформа. Правда, мы слишком сильно вовлечены в процесс, чтобы обозреть его во всем размахе. Однако стоит только ненадолго удалиться и вернуться, скажем, из какого-то путешествия в края, еще мало тронутые техникой, как тут же зависимость станет более очевидной. Этот факт еще более проясняется тем обстоятельством, что комфортный характер нашей техники все однозначнее сливается с инструментальным характером власти.

12

Непосредственный интерес здесь представляет зрелище битвы, в которой неприкрыто выступает на свет этот характер власти. Уже при чтении Вегеция, Полибия или других писателей, которые занимались военным искусством древних, у нас складывается впечатление, что применение машины сообщает военным столкновениям математические очертания. И, прежде всего, проза Юлия Цезаря донесла до нас язык того духа, который обладает не каким-то пафосом дистанции[67], но которому от рождения присуща дальняя дистанция, относящаяся к предпосылкам господства. Такой язык неопровержим как предмет, и выражение вроде «res ad triarios venit»[68] остается непроницаемым для крика нападающих и умирающих, который сопровождает такое действие. Высокое чутье полководца узревает вещи в их нетронутости излучениями боли и страдания.

Хотя легион уже можно рассматривать как машину, как подвижную стену из щитов и оружия нападения, поддерживаемую с обоих флангов конницей как плечами рычага, однако свое совершенное выражение античная военная техника находит прежде всего в атаке на высший символ конкретной безопасности, что значит: в атаке на стены города. У нас есть множество свидетельств, в которых во всех деталях описывается процесс завоевания городов с его черепахами, крытыми таранами, скорпионами, башнями на колесах и покатыми плоскостями, — свидетельств, читаемых с таким увлечением, как если бы они изображали столкновения между демонами или сказочными существами из вымершего звериного мира. Присутствуя при таком зрелище, утрачиваешь чувство, что речь все еще идет о людях; искусное устройство и закономерная подвижность механизма отвлекает глаз от личных судеб. Уже тот факт, что человек заключен в