Ментальности народов мира - Георгий Дмитриевич Гачев

«Астрономия, во всей целостности, представляет прекраснейший памятник человеческого духа, благороднейшее свидетельство его разума. Возбужденный обманом чувств и своею собственною темнотой, человек долго считал себя центром, вокруг которого движутся светила. Наконец, работа столетий сорвала завесу (все это напоминает декартовы гносеологические принципы: очевидность и ясность – как критерии истины. – Г. Г.), за которою скрывалась истинная система мира. И тогда только человек понял, что связан с одной планетою, которая среди громадной Солнечной системы ничтожно мала; он понял, что и сама Солнечная система, в свою очередь, ничтожно мала сравнительно с неизмеримой величиною мирового пространства» (с. 136).

Только здесь пропорция, как стержень умозаключения, уже обратно направленная сравнительно с началом рассуждения: если там от нашей малости – к величине, то здесь от величины – к нашей малости. В итоге и получается équilibre (баланс), искомое равновесие, симметрия и изящество в рассуждении, что так изыскуется французским духом.

В этом плане показательна и роль числа: Лаплас, не мудрствуя, перечисляет пять групп явлений, которые побуждают заключать об одной причине, действовавшей в образовании Солнечной системы. Почему пять? Просто от счета подряд и измерения. Нет во французском духе того сакрального подхода к числу, как в немецком, которому допустимы либо 1 (единство), либо 2 (антиномия, противоречие), либо 3 (синтез, триада). Француз оперирует цифрами, количествами, немец – числом[57]. Оттого немецкий космос един, определен, но и замкнут, закончен в сравнении с французским более легкомысленным подходом к числу как прагматическому счету (Кювье, например, делит живые существа уже на 4 класса), отчего бытие оставляется открытым, чреватым будущим, незавершенным, свободным, допускающим случайность.

Чтобы утвердить, положить, смочь высказать какую-то мысль в таком, более открытом, свободном (со случайностями) космосе, поскольку невозможно ее опереть на четко выведенные необходимые причины и доказательства (что возможно лишь, если космос предполагается определенным и законченным – как Haus, а эта завершенность бытия основная предпосылка в системах каждого из гигантов немецкой классической философии, и даже Гегель, у которого диалектика все разъедает и открывает каждую завершенность навстречу изменению, все-таки свел концы с концами и завершил бытие – своей системой, как законченным самосознанием бытия), требуется бо́льшая апелляция к вере и чувству, которые, сращиваясь с мыслью, позволяют воспринимать ее утверждения не как голо(во)словные, а как достоверные. Ведь недаром и француз Декарт как критерий истины и всякого утверждения полагал не их доказанность, обоснованность, т. е. закономерную выведенность из предпосылок, а их прямую непосредственную достоверность, оче-видность, ясность, т. е. сразу, без опосредствования. И это понятно, ибо опосредствование возможно лишь при предпосылке завершенного бытия (как у эллинов и немцев): тогда вывод может покоиться на обозримом, конечном числе причин. Когда же космос предполагается свободным и открытым – какие возможны выведения, доказательства и опосредствования, когда нет начала (и конца), когда они проваливаются в дурную бесконечность? В таком космосе единственно твердым основоначалом может быть сразу смыкаемость индивида с какой-то идеей, которая для него несомненна и которая хотя бы тем обретает уже абсолютность и выводится из проваливающихся хлябей, засасывающих причин и обоснований, – что опирается в бытии на волю и чувство индивида, слившего с ней свое существо(вание). Потому Декарт смог как основоположение утвердить cogito ergo sum – совсем ведь частное свое ощущение и убеждение.

У Лапласа форма мысли гораздо более эмоциональна, чем у Канта; и это необходимое гносеологическое свойство французской мысли: ее большая яркость, броскость, эмоциональность, волевой напор[58]. Это, напротив, избегается немцами, которые, работая методом опосредствования, строят мысль как здание, для чего материал и дерево должны быть предварительно высушены и умерщвлены: всякая его яркость, влажность и теплота усиливают обманы. Хотя и Декарт начинает (в «Рассуждении о методе») с противоборства иллюзиям и обманам чувств, стремясь стряхнуть их как сон, но добытый им в итоге пробуждения рационализм – это непосредственный свет истины, разум, а не рассудок, и оттого то, что вещает разум, уже не нужно доказывать и обосновывать, ибо чистый свет очевидности есть сам по себе гарантия истины.

Потому метод Декарта – экспонировать, являть, открывать, проливать свет, излагать, но не обосновывать, доказывать и выводить, чем занимается в философии уже более скромный мастеровой – немецкий рассудок.

Рацио, французский ум еще приемлет теоремы, т. е. прямые умозрения, где все строится на предварительном приятии самоочевидных аксиом и постулатов, но не опосредствование и доказательство. Напротив, немецкий ум склонен расшатать теорему – в доказательство – и все время работает над расшатыванием аксиом и постулатов – как якобы истин, не требующих доказательств = работа критики разума, предпринятая Кантом).

Лаплас в своем «Изложении системы мира» постоянно пользуется недозволенным с точки зрения рефлектирующего немецкого рассудка приемом – обоснованием от противного: «Было бы в самом деле неестественно полагать…» Здесь какой ход мысли? Нечто утверждается и признается истинным только потому, что обратное утверждение представляется невозможным, очевидно противоестественным. Но ведь это такое шаткое основание! Почему оба не могут быть ложны?

Потому, чтобы такое заключение: от отбрасывания противного, т. е., так сказать, реактивное, набирающее силу и энергию существования через попрание антипода, представилось нам достоверным и очевидным, его должен крепить и питать дополнительный свет: веры, воли и чувства – и эти гносеологические источники сильнее выбивают во французской мысли, нежели в немецкой.

Итак, в открытом свободном космосе что-то полагается не случайным (т. е. тем, что может быть и так и иначе), но твердым и обязательным: именно так, и это – есть (естина – истина). И это делается благодаря авторитету – личному (Декарта) или общества (общественное мнение, приговор света), т. е. автору, т. е. чувственно – лично – человеческому исхождению идеи. Так начинает просвечивать парадокс: почему в таком, как французский, свободном, открытом к случайности космосе велись столь непримиримые споры о предопределении и свободе воли (янсенизм, Паскаль, вообще католицизм)? Ведь то, что в германском космосе выступает как необходимость (т. е. нечто разумно практически усвояемое; осмысленное, недаром и Гегель смог примирить с ней свободу, обозначив ее как «осознанную необходимость»), во французском имеет более роковой и жесткий облик фатальности (провидение, промысел, предопределение). И здесь либо либо: либо все случайно, либо все неотменимо, необходимо – даже то, что кирпич этот пал на голову именно этому прохожему (фатализм у французских материалистов); а Лаплас полагал, что если ему дать все данные, то можно вычислить будущее Вселенной и каждого в ней существа.

Если что-то твердо в свободном космосе (в «абсурдном мире» экзистенциализма, к примеру, – недаром на французской почве эта идея особенно развилась), то