Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

природа языка (знака, символа), его активность и самодвижение, необходимо все же поставить вопрос о конечных источниках всего этого. В случае концепции Лосева ответ достаточно ясен – отсюда и обвинения в «провинциальном неоплатонизме», где неверным будет только эпитет «провинциальный». Поставим теперь вопрос так: можно ли вынести за скобки неоплатонизм и «православный энергетизм» и выделить в концепции Лосева такие моменты, которые имеют ценность в любом контексте. Нам думается, что это вполне допустимо. И здесь мы в первую очередь должны акцентировать: иерархию актов сознания в составе семиозиса, бесконечную смысловую валентность языкового знака как выражение особой природы языка, диалектику рационального и «меонального» в языке, речи и мышлении. Последнее необходимо эксплицировать. Лосев, как никто другой в философии двадцатого века, обратил внимание на переплетение моментов рационального и того, что весьма условно называется «иррациональным» в речемыслительной деятельности. Разумеется, его трактовка весьма отлична и от фрейдистской, и от идей Хайдеггера, и от интуиций X. Ортеги-и-Гассета и Э. Левинаса. Понятие меона у Лосева обращает наше внимание и на то, что речемыслительная деятельность в обязательном порядке включает в себя момент упорядочивания, борьбы с хаосом. «Демеонизация» имеет в целом необратимый характер. Тем не менее и язык как система, особенно речь как манифестация не только системы, но и личности говорящего и условий осуществления речевого акта, и мышление, включающее в себя ряд генетически разнородных механизмов, – все они так или иначе «пересыпаны блестками меона» и, видимо, не могут существовать без этих меонально-энтропийных моментов. «Введение имен», упорядочивание «текучей» и неподвластной человеку действительности способствует «демеонизации», но «имена» взаимодействуют с сознанием, мышлением, в котором доля меона может быть подчас очень высока. Поэтому всякое правильное мышление, сознание и адекватная ему речь, неизбежно будут включать моменты «меонизированного логоса». Если преобладает меон, то это мышление и «речь» животного, если же перед нами «чистый логос» – то это мышление и язык ЭВМ.

§ 4. Л.С. Выготский: общение и знаковое опосредование сознания

Творчеству Л.С. Выготского посвящена обширная литература. Более того, чем дальше от нас отстоит его время, тем больше интерес к его творчеству. Конец 80-х – начало 90-х годов ознаменовался в отечественной литературе достаточно бурными дискуссиями вокруг идейно-теоретического наследия Выготского. Причем наиболее горячие споры разгорались как раз вокруг философско-методологических аспектов его творчества[815]. Для нас, разумеется, наибольший интерес представляют идеи Выготского о природе сознания, его онто- и филогенетическом развитии и месте знакового опосредования в этом процессе. При этом мы обращаем главное внимание на те аспекты его концепции, которые релевантны в контексте философского знания.

Хорошо известно, что основной целью, которую ставил перед собой Л.С. Выготский, было создание теории, объясняющей происхождение и функционирование того, что он называл «высшими психическими функциями». Если эту проблему выразить с помощью понятий, более привычных для философии, то она может быть сформулирована так: чем отличается сознание человека (и входящие в него психические функции – мышление, память, воображение, воля, и т.п.) от психики любых самых высокоорганизованных животных. Это основной вопрос. Ответ на него подразумевает и ответы на ряд других, подчиненных, но не менее трудных и важных вопросов, причем таких, которые стояли перед философией всегда: как возможна свобода (пусть относительная) от чувственных стимулов, как осуществляются произвольные память и внимание, целенаправленное мышление, что является причиной и движущими силами психического развития? Решение же этих вопросов, в свою очередь, предполагает решение «чисто психологических» проблем: каковы те средства, которые используются при регуляции психических процессов, каково соотношение «естественного» и «искусственного» в психическом развитии и функционировании психики.

Выше, при анализе философской антропологии, мы показали, что для представителей этого направления, особенно для А. Гелена, исходной точкой рассуждения является представление о человеке как «недостаточном существе», которое, преодолевая эту недостаточность, создает, перерабатывая природный материал, сферу культуры и цивилизации. Причем в этот природный материал включаются и психические процессы в их исходном состоянии. Мы также отметили, что объяснительная модель философской антропологии практически исключает общение из числа своих средств.

Выготский же, размышляя о том, в чем коренное отличие психического развития человека от такового любых видов животных, приходит к ряду выводов, выходящих далеко за рамки собственно психологической теории. При их оценке следует иметь в виду, что в своих теоретических поисках Выготский стремился преодолеть односторонность двух основных течений психологической мысли конца XIX – начала XX вв. Первое из них это бихевиоризм в его различных зарубежных и отечественных вариантах (Торндайк, Уотсон, В.В. Бехтерев, К.Н. Корнилов), не просто делавший главный упор на «естественные» факторы, но и пытавшийся (с разной силой рвения) элиминировать из картины психического развития человека и из работы сознания все то, что не поддавалось редукционистскому объяснению, т.е. сведению к «рефлексам», пусть и «коллективным». Вместе с тем во второй половине 20-х – начале 30-х гг. бихевиоризм в его рефлексологическом варианте был популярен в СССР. Он казался некоторым влиятельным деятелям Наркомпроса подлинно материалистической и даже марксистской психологией, противостоящей идеалистическим течениям. Более того, сама рефлексологически-бихевиористская терминология прочно вошла в язык отечественной психологии того периода. Поэтому у Выготского мы сплошь и рядом встречаем «поведение» там, где подразумевается, например, «сознание», «активность», «мышление». Для второго течения или, точнее, целой группы течений, которые можно суммарно обозначить как «имманентизм», свойственно стремление вывести развитие психического из внутренних факторов: наследственности, «природы человека», «духа» и т.п.[816]

Характернейшей чертой методологии Выготского является стремление к синтезу генетического подхода к сознанию, приоткрывающего завесу над тайной рождения психики, и структурного, который может привести к выявлению слагающих его единиц. Генетический подход был достаточно обычен в психологии начала века. Структурный же был характерен главным образом для языкознания и литературоведения. Здесь будет нелишне напомнить, что сам Выготский начинал как критик и литературовед и был хорошо знаком не только с переживавшей в середине 20-х годов мощный подъем «формальной школой» в русском литературоведении, но и с конструктивной критикой структурализма, предпринятой Бахтиным. Осуществляя синтез генетического и структурного моментов, Выготский стремится выработать более глубокое представление об «историческом» в составе психики и сознания. Та методология, которой пользовалась генетическая и историческая психология до сих пор, его не устраивает:

«Они отождествляют историю с прошлым, – пишет он, характеризуя позицию современной ему психологии. – Изучать нечто исторически означает для них изучать непременно тот или иной из фактов прошлого. Это наивное понимание – видеть непроходимую грань между изучением историческим и изучением наличных форм. Между тем историческое изучение просто означает применение категории развития к исследованию явлений»[817].

Принимая положения современной