Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

Нам думается, гораздо важнее было бы выделить два момента. Первый – это органическая связь Выготского с мировой философской и семиотической традицией. В ряду предшественников Выготского можно отметить Дж. Локка с его учением о конституирующей роли знаков в процессе открытия нового знания, изложенном во второй книге (гл. 16, § 1 – 8) «Опыта о человеческом разумении», и И. Канта с его идеями о «сигнификационной способности». Несомненно влияние В. Гумбольдта и А.А. Потебни, трактующих язык как активное начало в познании. На протяжении всей своей научной деятельности Выготский обращался к философии Б. Спинозы, здесь его интересовало учение последнего об аффектах. Внимание к этому аспекту философии Спинозы становится понятным, если учесть размышления Выготского над мотивирующей сферой сознания и его поиски моделей для объяснения генезиса саморегуляции («освобождения от аффектов»). Из современников Выготского очевидно влияние некоторых идей Г.Г. Шпета. Читая Шпета и Выготского, находим у них вполне явную перекличку идей:

«Мысль рождается в слове и вместе с ним. Даже и этого мало – мысль зачинается в слове»[832].

«...Отношение мысли к слову есть живой процесс рождения мысли в слове. Слово, лишенное мысли, есть прежде всего мертвое слово»[833].

Однако, сопоставляя не только отдельные совпадения у Выготского и Шпета и заимствования Выготского у своего современника, но весь контекст их философской методологии, не сложно обнаружить моменты серьезнейших, принципиальнейших различий. По Шпету,

«и на земле, и на водах, и на небе всем правит слово. Логика, т.е. наука о слове, есть величайшее могущество на земле и в небесах. Алогизм как система – умственный атеизм; алогист – пустая душа, лишенная чувства словесной благодати. <...> Алогист – в прогрессивном параличе мысли как следствии легкомысленного его словесного нецеломудрия»[834].

Итак, для Шпета логика и язык в значительной степени тождественны, а главное первичны. В трактовке Выготского отношение между «словом» и «мыслью» гораздо сложнее. Мысль, подчеркивает он, не последняя инстанция в работе сознания:

«Сама мысль рождается не из другой мысли, а из мотивирующей сферы нашего сознания, которая охватывает наши влечения и потребности, наши интересы и побуждения, наши аффекты и эмоции. <...> Действительное и полное понимание чужой мысли становится возможным только тогда, когда мы вскрываем ее действенную, аффективно-волевую подоплеку»[835].

Выготского интересует реальный генезис понятийной мысли – как с точки зрения ее содержательных единиц (форм обобщений), так и в аспекте «совершения мысли в слове», т.е. движения от мотивирующей сферы сознания к его внешнеречевому выражению. И в том и в другом случае он фиксирует момент «отделения значения от звука, слова от вещи, мысли от слова» в качестве необходимых ступеней развития и осуществления мысли.

Охотно и часто цитируют следующие слова Выготского:

«Слово не было вначале. Вначале было дело. Слово образует скорее конец, чем начало развития. Слово есть конец, который венчает дело»[836].

В свете всего вышесказанного это «дело» должно пониматься не только и не столько как «предметная деятельность» сама по себе, но как взаимодействие предметного и духовного, формирующее когнитивную и мотивационную сферу сознания. И тогда оказывается, что мотивационно-ценностные, рационально-логические, семиотические компоненты сознания должны мыслиться генетически-диалектическим образом: эмоции и предметные действия генетически первичны, но они приобретают смысл только проходя фильтр «разделенного сознания». В зрелом состоянии исходным моментом в работе сознания сплошь и рядом выступают эмоционально-ценностные механизмы. Но это уже совсем не те недифференцированные эмоции и чувства, которые были «вначале»[837]. Человек приобретает опыт того, что Выготский назвал движением в «смысловом» или «семиотическом» поле, опыт отделения от «видимого поля», от «реальных вещей»[838]. В результате этого образуется некоторый «зазор» между реальным действием, восприятием реальных вещей и работой сознания. Последняя как раз и характеризуется не только способностью к отделению от реальности, «данной нам в ощущениях», но и возможностью приостановки внешней деятельности вообще. В этой связи можно заметить следующее: было бы весьма интересно связать способности сознания с механизмами культуры и типологией семиотических систем, используемых человечеством в целом и отдельными культурами для смысловой фильтрации, порождения новых смыслов и «дистанцирования» человека от непосредственно данного. Эта тема едва намечена у Выготского[839], но она органически вытекает из его идей о семиотической опосредованности психики человека. В заключение отметим: хотя Выготский ставил своей задачей создание материалистической психологии, в его работах (как, впрочем, и в работах его современников Ж. Пиаже и А. Валлона) достаточно ясно намечена линия на создание некой синтетической науки о сознании, мышлении, языке, деятельности, которая стала известна на рубеже 70 – 80-х гг. как «когнитивистика», «когнитология», «когнитивная психология», «философская психология». Такой синтез, разумеется, не отменяет необходимости ни в философии, ни в психологии, ни в лингвистике, ни в семиотике в привычном их обличии, но сознание необходимости в междисциплинарном синтезе говорит о следующем: существующие дисциплинарные ограничения становятся все более тесными для развивающейся человеческой мысли. Думается, что непрерывный рост интереса к научному наследию Выготского, в том числе и за рубежом, не в последнюю очередь обусловлен интердисциплинарными и синтетическими потенциями его научного творчества.

* * *

Подводя итог сказанному в этой главе, мы хотели бы выделить следующее. Для русской идеологической традиции, по крайней мере в том виде, как она представлена в работах Потебни, Шпета, Лосева, Выготского, характерно стремление к целостному и всестороннему видению предмета. То же самое относится и к взглядам Бахтина, рассмотренным выше в несколько ином контексте. При всех различиях, порожденных не только философской ориентацией, но и не в последнюю очередь биографическими обстоятельствами, можно выделить одну доминанту. Это – СЛОВО. Слово предстает здесь в различных ипостасях: метонимически – как речь, даже как язык; как выражение Сущности и одновременно как средство упорядочивания меонального хаоса; как средство овладения собственным поведением и как средство понимания других, а через них – самого себя; как факт и одновременно механизм внутреннего диалога; как «чужое слово», с которым мы боремся в нашем сознании, вытесняем его и тем самым достигаем высших ступеней понимания. Думается, что не будет натяжкой или преувеличением, если мы скажем следующее: в русской философии осуществился виток гегелевской спирали: идея языка как действительного сознания получила свое новое воплощение, оказавшись обогащенной новым содержанием – логическим, онтологическим, этическим и психологическим.

ПАРАДИГМЫ СОЗНАНИЯ И ПАРАДИГМЫ ЯЗЫКА

(Вместо заключения)

Заключение не будет лишним в этой книге. Без него окажутся невыполненными те задачи, которые были обрисованы во введении. Вместе