Глумовы - Федор Михайлович Решетников

За почтмейстером вышел асессор казенной палаты, приехавший сюда для освидетельствования торговли. Он уехал тоже без лакея. Опять заговорила толпа. Лакеи говорили, что он хочет жениться на дочери поверенного, а кучера, что ему все купцы не рады: придет в лавку, возьмет дорогую вещь и скажет: «Деньги пришлю». Тем и кончит ревизию.

Уехали священники в трех санках. Заговорили об единоверческих священниках.

– Теперь что будет у него?

– Обед; то закуска была.

– А обедать кто будет?

– Кто? разумеется, приказчик, поверенный, исправник, горный начальник, инженеры, да мало ли кто?

– Этак, братцы, до вечера приходится…

– Чтоб их всех разорвало там!

Как ни старались кучера и лакеи развлечься суждениями про начальников, насмешками друг над другом, издевательствами над проходящими мимо их, которые говорили им одно: «Погодите тут, а мы уж пообедали и выспались», – однако голод мучил всех. Всем стало обидно: рабочие уже пообедали, а они толкутся на улице, дожидаясь господ, а уехать по домам нельзя. Больше всех запечалился Илья Игнатьевич. Прежде в этот день он хорошо наедался, играл и был очень весел. Никто его никак не мог заставить что-нибудь делать или оторвать от игры. Жалко ему сделалось прежних дней; припомнилось много худого и хорошего, припомнилась ему сестра, особенно нравившаяся ему в этот день, когда она играла с ним и с соседними ребятишками в жмурки и т. п. игры. Так грустно сделалось ему, что он заплакал, но плакал недолго и незаметно, ругая приказчика, как только умел.

Кучера и лакеи часто уходили во двор и выходили оттуда чрез четверть часа с раскуренными трубками. Пошел и Глумов во двор. Там направо в доме было два хода: один в покои управляющего, называемый черным, а другой в кухню. В эту-то кухню и ходили раскуривать трубки лакеи и кучера. Но надо сказать правду, раскуривание трубок было только предлогом войти в кухню: им хотелось узнать, что делают их господа, хотелось погреться и понюхать хотя аромат от кушаний, которыми управляющий угощал своих гостей.

Два повара – один высокий и тонкий, другой низенький, толстенький, с красным лицом, с которого катился градом пот, – суетились около печи; два лакея бегали с тарелками, две женщины мыли посуду – и все они ругались между собой, торопились; посуда звенела, плита шипела; в кухне было темно от пару, несмотря даже на то, что были отворены двери. Из комнат глухо слышалась музыка.

У стола в переднем углу обедали и пили водку кучер и лакей горного начальника, которые жили в доме управляющего. Они важно глядели на заводских кучеров и лакеев и на их вопросы отвечали нехотя. Поварам, лакеям и судомойкам не нравилось, что заводские кучера и лакеи толкутся в кухне, и они кричали:

– Пошли вон! весь пол изгадили своими лапищами.

– Ничего… мы только закурим.

– А што, скоро? – спрашивал какой-нибудь кучер.

– Что скоро?

– Отобедают?

– Только второе блюдо; еще шесть осталось.

– Да что они – по часу одно блюдо едят?…

– Пошли, вам говорят!.. Не видите, что ли, генеральские обедают. Куда вы с вашим суконным рылом да в калашный ряд, – говорили лакеи управляющего. Половина кучеров на свои деньги сходила в кабак и, выпив по косушке, закусила редькой и калачами; другая половина от нечего делать боролась. Часов в шесть гости стали разъезжаться. Последний вышел приказчик.

Когда Глумов стал раздевать приказчика, тот сказал ему:

– А нет ли у тебя на примете какого-нибудь мальчишки эдак лет восьми.

– Есть – дяди Глумова сын, ему будет семь лет.

– Ну, и хорошо. Завтра я уезжаю в город один, и ты можешь гулять эти три дня и приведешь ко мне мальчишку. Как его звать?

– Колькой.

– Пошли сюда Палашку. Скажи мне откровенно: Палашка таскается с кем?

– Нет. Она все плачет.

– Свинья… пошел вон!

XXIV

Рано утром приказчик, запечатав свой кабинет, уехал. Его провожала вся прислуга.

– Вот и уехал красное солнышко. Гуляем, Илья Игнатьевич, – говорила, улыбаясь, Пелагея Вавиловна.

– Ты пойдешь куда?

– Некуда мне идти. Я с тобой хочу гулять. Мы состряпаем хорошие кушанья, прислугу созовем, плясать будем. Я хочу угостить их, чтобы они не ворчали на меня.

– А я напьюсь, ей-богу, напьюсь!.. Пойду гулять по заводу.

– Дурак!.. что за удовольствие пить водку?… Надо, чтобы весело было.

– Не хочу я сидеть в комнатах, я гулять хочу.

– Счастливый ты, право… а мне и выйти некуда.

Илья Игнатьевич пошел на рынок. Ему хотелось купить шейный платок – такой, чтобы вся приказчичья дворня дивилась; но он, пересмотревши в десяти лавках сто платков, выбрал только один, с рисунком, изображающим лес, озеро и лодку, плывущую по озеру. В этой лодке сидят трое: на корме молодой человек в халате; посреди лодки, лицом к молодому человеку, сидит девушка без платка на шее; а в греблях сидит в шляпе, похожей на горшок, пожилой мужчина. Эта картинка ему очень понравилась, и он, идя из лавки, долго глядел на платок, рассуждая: «Это Переплетчиков. Так ему и надо: греби, греби крепче… это Пелагея, а это я. А озеро это наше. А вот завода-то и нет». И он воротился в лавку.

– Ну что? – спросил его приказчик.

– Да на платке картинка чудесная; одного нет: нашего завода нет; нет ли у те таких, чтобы и завод тут наш был нарисован.

– Да ты из каких? – огрел его торгаш, расхохотавшись во всю глотку.

– Давай мне картинку с прудом, – закричал Глумов.

– Экая прыть у лакеишки… пошел знай! таких картин еще на фабрике не заводилось.

Илья Игнатьевич снова исходил разные лавки; но его уже гнать стали, потому что он в одну и ту же лавку заходил раза по три. Платок этот ему так понравился, что он ни за что его не променял бы ни на какие платки в мире. Потом Илья Глумов ходил около магазинов с золотыми и серебряными вещами, разной посудой и думал про себя: «Дрянь все! и деньги были бы, не купил бы. А если бы я был богат, как приказчик, построил бы я около пруда дом, купил бы лодку, сани и лошадь. Летом бы стал рыбачить, а зимой кататься по заводу».

При этом ему вдруг пришла в голову мысль идти к Корчагину, узнать о сестре; но он не знал, где он теперь живет после пожара, бывшего в старой слободе. Он зашел в первый попавшийся ему кабак, под названием «Лапоть», известнейший в заводе по разгулу рабочих.

Кабак для Ильи Глумова не был новостью. Покойный